нею был ручей. Невидимый, он журчал в темноте.  "О  ароматная  ночь",  -
ощущали оба, брат и сестра. Они ехали верхом, сестра  впереди,  брат  за
ней. Поклажа, которую вез владелец лошадей, осталась далеко  позади.  "О
ароматная ночь, величавое журчанье, манящие зарницы, - вот оно то,  чего
мы алчем, - нирвана. Или и ты  обманешь,  природа?  Мы,  творения  твои,
обманываем так часто. Нет, мы отрешились от всего, дай нам  вернуться  к
тебе, к истине". Но тут разразилась давно нависшая гроза.
   И тотчас вновь пришлось бороться, снова, как  и  всегда,  отвоевывать
жизнь. Они остановили лошадей посреди ужасающего урагана. Рыкание  грома
во мраке, казалось, на  них  надвигаются  и  обдают  их  своим  дыханием
чудовищные пасти,  в  страхе  застонал  раненый  ручей...  Беспросветная
минута ожидания... вдруг из тьмы вырвался сноп  пламени,  стало  светло,
как днем. Синие и красные искры, словно цветы, падали к их ногам.  Между
двух ночей они увидели друг друга, точно огненные столпы.
   Им  пришлось  спешиться;  лошади  дрожали  и   упирались   ногами   в
колеблющуюся почву. Их хозяин с третьей  лошадью,  наверное,  укрылся  в
убежище, знакомом и им. Лошади повернули назад. Брат и сестра  двинулись
дальше пешком.  Шел  дождь.  Гром  отгрохотал,  вспышки  молнии  изредка
указывали направление. Шум  дождя  заполнял  тьму,  сквозь  которую  они
стремились вверх. Только бы миновать ручей, который все набухал!  Только
бы не сорваться, не сбиться с пути,  научиться  видеть,  научиться  идти
ощупью и в сгущающемся, непроглядном кошмаре сохранить силы до жилья, до
прибежища!
   Время от времени они останавливались и переводили дух. Так как сестра
останавливалась чаще, брат в темноте протянул ей на помощь руку. Хотя он
не коснулся ее, она ощутила его жест в темноте и оперлась на  протянутую
руку. Она оперлась так тяжело, что он подумал, не заснула ли  она.  Куда
деваться с ней, обессиленной? Как узнать, сколько еще идти? Как  узнать,
который час?
   Время шло, лил дождь, стало холоднее, он же  укрывал  ее  у  себя  на
груди - единственном месте в эту ночь, где она могла найти приют.
   - Надо идти, - сказала она вдруг покорно, тоном ребенка,  который  не
жалуется. Тогда он уперся руками ей  в  бедра  и  стал  подталкивать  ее
сзади. Он толкал ее по крутой  тропинке,  вверх,  в  неизвестность.  Она
полулежала, откинувшись на его руки, и переставляла  ноги,  не  открывая
глаз... Наконец показался огонек.
   - Мы добрались, - сказал он.
   Она все-таки не открыла глаз, он донес ее до самого дома.
   Дом принадлежал молоденькой девушке. Родители ее умерли, она  держала
трактир и  воспитывала  братьев  и  сестер.  Она  провела  пришельцев  в
низенькую дощатую комнатку. Поставила  свечку  и,  увидев,  как  женщина
повалилась на кровать, мгновение колебалась,  не  помочь  ли,  -  но  за
выпуклым  лобиком  уже  утвердилась   мысль,   что   это   чужие   люди,
подозрительные и в несчастье. Что они делают в непогоду,  куда  девались
их лошади?.. Ее позвали снизу, и она ушла.
   Свет из залы проникал наверх сквозь щели в полу. Крестьянские  голоса
выкрикивали какие-то  звуки,  которые,  казалось,  немыслимо  сложить  в
слова. Оба пришельца не шевелились. Сестра на кровати свесила  голову  с
подушки, вторую ногу она не успела поднять с полу. Стоя перед ней,  брат
смотрел на сомкнутые веки, отягощенные житейской борьбой, -  мало-помалу
он начал разбирать то, что кричали внизу крестьяне. Это относилось к ним
двоим, это было ржание, площадные шутки над любовью.
   Он поднял и уложил на кровать ногу сестры, затем  разул  ее,  -  ноги
промокли насквозь. Руки ее свисали безжизненно, он и с них стянул мокрую
ткань, вытер плечи и шею. На рассыпавшихся спутанных  волосах  покоилось
влажное лицо без красок, без очарования; то ли слезы, то ли дождь  смыли
все, что было так ценно, - красоту,  блеск  и  великолепие  жизни.  Брат
увидел вновь еще  не  ставшее  прекрасным  лицо  несложившейся  девочки,
которую он знал когда-то, бледное лицо с удлиненными чертами.
   Тогда ей так же было свойственно тщеславиться мелкими  успехами,  как
потом  высокими  чувствами.  Превращение  свершилось  вместе  с  внешней
переменой, которую брат так и не уловил. И это  те  самые  прославленные
руки! У ног, что, смертельно усталые, покоились перед ним, лежали многие
выдающиеся современники! Брат вдруг вполне осознал этого самого близкого
ему человека в его прошлой и настоящей сущности. Крики и хохот  крестьян
заполнили комнату, как будто те уже ворвались  сюда.  Но  брат,  положив
голову на руку, не отводил забывшегося взгляда от сестры.
   Ему думалось, что оба они вместе загнаны сюда  в  тупик,  на  вершину
своего  страдания.  Теперь  они  вместе,  -  только  вместе  могли   они
осуществить то, что было в них заложено от рождения. Ошибка, что их пути
разошлись, ошибка - их стыдливость. К чему была та странная стыдливость,
из-за которой они, подрастая, стали такими сдержанными? Увы,  все  ушло.
Быстротечны  они,  нашей  жизни  дни.  Сквозь  шум,  что,   как   побои,
обрушивался на них, брат напевал: "Быстротечны они, нашей жизни дни". Он
думал, она спит. Сам оглушенный  шумом  и  глубочайшей  тишиной  посреди
шума, он в задумчивости напевал: "Спи, усни, жизнь прошла. Спи  в  сырой
земле, ногам дай покой, а сердцу забвение".
   Вдруг  все  стихло,  стих  поющий  в  нем  голос,  потому   что   шум
прекратился. Только дождь да ручей; крестьяне внизу невнятно шушукались,
хихикали в  кулак.  Потом  крадущиеся  шаги,  и  скрипнула  дверь.  Стук
подбитых гвоздями башмаков заглох, но потом лестница застонала под ними.
Крадущиеся  шаги  приближались;  лишь  перед   комнатой   приезжих   они
остановились. Перешептыванье, долгое, трусливое подталкивание друг друга
- и под конец рывок. Терра давным-давно повернул ключ.
   Опять шушукание, попытки стали смелее, многократное щелкание  дверной
ручкой, сопровождаемое ругательствами. Пьяные  площадные  шутки,  брань,
пинки в дверь. Терра, оглянувшись, увидел, что у Леи  глаза  раскрыты  и
голова приподнята с подушки.
   - Этого только не хватало! - с горечью произнесла она.
   Он успокоил ее.
   - Мы с ними справимся.
   - Ты? - спросила она с оттенком презрения.
   - Меня никто не знает по-настоящему, - заявил он, встал и  стащил  со
второй постели простыню. Он спрятал свечу за  печку,  так  что  остались
одни  световые  полосы  на  полу.  Над  световыми  полосами,   как   над
раскаленными колосниками, в темноте  парило  что-то  белое.  Фигура  без
лица, но два угля горели у нее вместо глаз, и она издавала стоны.  Дверь
распахнулась, и перед пьяной оравой предстала фигура, горящая, стонущая,
колеблющаяся, как от согретого воздуха.
   Секунда немого ужаса,  потом  бегство,  тела  скатывались,  сползали,