- Удаление и было помощью. Наш настоятель чтит предначертания  божьи.
Данный ему богом дар читать в сердцах для него тяжкое испытание. И велик
соблазн пасть через гордыню.
   - Для всего этого мы знаем научное обозначение.
   - Знание для нас, братии, недостижимо. - Он поглядел в глаза Терра. -
Все мы - рассеянные по миру посланцы. Отчий дом  далеко,  Иерусалим  еще
дальше, но мы надеемся обрести его.
   - Иерусалим?
   - Это наша цель, но на  пути  много  трудов,  много  задержек,  можно
умереть, не дойдя до града. Столько людей забыли, что в них обитает дух,
дух божий, надо напомнить им об этом. - Он силился говорить мягко,  даже
вкрадчиво, но в голосе пробивались суровые нотки, присущие жителям  гор.
Пока тот говорил, Терра рассматривал черты старого племени,  на  которых
запечатлелось нелегко давшееся смирение; он думал: и так могло быть.  Он
видел ручей, стремившийся по скалам, видел сосны, небо и узкую солнечную
тропу. Вдруг он сказал: "Досточтимый отец!"
   - Досточтимый отец, - сказал он, - верьте мне, я всю  жизнь  по  мере
умения и разумения служил духу божьему в людях.
   - Вы веруете в бога?
   - Нет, - сказал Терра и опустил голову. Потом поднял ее. - Сейчас мне
самому это непонятно. Я вижу, что вместо бога веровал в человечество,  и
это было труднее, безнадежнее. Могу без  преувеличения  сказать,  что  в
человеке я увидел самое грубое,  самое  прожорливое,  самое  злобное  из
творений  предвечного.  Если  я  все-таки  уповаю  для  человечества  на
будущее, полное разума, добра и чистоты душевной, то сам думаю, не  есть
ли моя вера - гордыня?
   - Да, это гордыня.
   - Хорошо, пускай гордыня. Но эта гордыня, досточтимый  отец,  доходит
до твердой, непоколебимой уверенности в том, что люди - создатели  бога.
Мы сотворили его не только в мыслях, как говорится, но и в пространстве.
   - Вы упорствуете в своем заблуждении.
   - Откуда бы иначе одна мысль  давала  ответ  на  другую,  последующее
событие на предыдущее? Где берется логика,  откуда  возмездие?  Ведь  мы
противимся им обоим.  Почему  мы  должны  гибнуть  от  своего  душевного
беззакония? Объясните мне, досточтимый отец, войну!  Мы  сами  поставили
над собой судью. Неспособные длительно желать справедливости, мы  раз  и
навсегда  воплотили  свою  волю  в   боге,   который   продолжает   жить
по-человечески вне человечества.
   Патер сочувственно:
   -  Разве  так  трудно  смириться?  Он  простирается  от  вечности  до
вечности.
   - Берегитесь, досточтимый  отец!  Ведь  тогда  человечество  было  бы
случайным явлением.  Но  именно  ваша  церковь  хочет,  чтобы  оно  было
средоточием всего. Я последовательнее вас.
   - Суть не в словах, а в деяниях. Какое деяние волнует вашу душу?
   Тут Терра испугался и умолк. Они зашагали быстрее. Искоса взглянув на
патера, Терра увидел, что у него то же выражение лица, какое было там, у
постели Леи... Неожиданно зазвучал его смиренный, робкий голос:
   - Попытайтесь верить! Кто верит без высокомерия и суемудрия, способен
снести даже то, что грозит вам.
   - Кто вы такой? - пролепетал Терра.
   Так как ответа не последовало, он заговорил  сам,  лишь  бы  нарушить
молчание. Он почитает церковь; в глазах западного мира она  единственная
форма, в которой духовное начало взяло верх над властью  низменных  сил.
Ни одна философия не выдержала борьбы  с  ними.  А  церковь  сама  стала
властью - "это был гениальный ход". Говоря так, Терра почти  уже  бежал,
подгоняемый непонятным страхом. Но патер молча следовал за ним по пятам,
и  Терра  продолжал   оглушать   себя   словами.   Поразительнее   всего
политическая  осмотрительность  святой   церкви.   Неизменно   парализуя
существующую власть в своих интересах, она в то  же  время  защищала  ее
против всякой вновь зарождающейся,  более  жизнеспособной  власти,  "тем
служа богу, который печется о нашем собственном благе".
   И дальше бегом - в молчании.
   - Святая церковь позволяет нам, христианам, вести между собою  войны,
но временами защищает от нас язычников,  которых  мы  истребляем.  Какое
глубокомыслие! - Вдруг он резко остановился. Остановился и патер.
   - Вы слыхали? - тихо спросил он.
   Терра беззвучно:
   - Кто зовет меня?
   Он услышал свое имя: "Клаудиус!" Голос донесся  сверху,  далекий,  но
призывный; он готов был усомниться,  что  слышал  его.  Но  взглянул  на
монаха, и страх овладел им: монах вновь молитвенно сложил руки.
   - То была минута ее смерти, - сказал монах.
   Брат схватился за голову.
   - Нет! - крикнул он, уже поняв, уже видя приближающееся тело.
   Тело неслось вместе с течением по скалам, то вниз  головой,  то  стоя
прямо, словно собираясь перешагнуть их. Под конец оно жалкой  бескостной
массой повисло на кустарнике с той стороны, и вода колыхала его. Сияющим
на солнце золотым венцом обвились  распущенные  волосы  вокруг  мертвого
окровавленного лица.
   На этом берегу метался брат, в смятении ища камней, чтобы перейти  на
тот берег. Он крикнул туда: "Я иду!" Он хотел, чтобы  то  была  еще  его
сестра, чтобы  она  еще  слышала  его...  Отчаявшись,  он  оглянулся  за
помощью; монах стоял на коленях и  молился.  Терра  рванулся  к  нему  и
проскрежетал:
   -  Вы  знали  это  заранее,  чудотворный  основатель  ордена!  Но  вы
покидаете тех, кто должен пасть, и делаете вид, будто в  этом  мудрость.
Вы ничего не можете! Вы ничего не можете!
   - Я буду молиться за вас.
   Терра стоял над ним и издевался:
   - Что я сделаю завтра? Вы ведь знаете. Я твердо решился, а вы  знаете
и ничего не делаете, только молитесь.
   - Таков ваш путь. Вам суждено уверовать.
   Тут Терра оставил его, и монах продолжал  коленопреклоненно  молиться
над телом, что покачивалось у того берега. Запыхавшись, подбежала к  ним
девушка, владелица постоялого двора "Альпийская роза". Она стояла внизу,
у окна трактирной залы, когда барышня прыгнула сверху в ручей.  Она  тут
же побежала за барышней, потому что при таком поспешном отъезде  она  не
получит платы, а вещей тоже не осталось: но за  ручьем,  который  уносил
барышню, она поспеть не могла. Терра рассчитался с девушкой, за приплату