- А мне, - сказал Терра, - приходится терпеть, что ты мне  завидуешь,
тайный советник - вечному студенту.
   Мангольф стоял, весь похолодев.
   - Все может быть... Но обо мне  надо  говорить  долго.  -  Главный  и
неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде:  что  происходит
со мной, во мне...
   - Пойдем на воздух! - потребовал он.
   Выйдя, Терра заметил:
   - Как эта терраса изменилась  со  вчерашнего  вечера.  Она  блистала,
точно мраморная, а теперь это крашеные доски.
   - Здесь каждый  день  утрачиваешь  иллюзии,  а  к  вечеру  они  снова
возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. - С  этими  словами  Мангольф
повел друга по буковой аллее к  реке.  Они  дошли  берегом  до  мостика.
Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и  сверкает  вода
между льдинами.
   - Меня это точно завораживает, - сказал он с интересом. - Разве  могу
я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?
   Терра  тоже  попытался  одурманить  себя.  Но  ничего  не  вышло;  он
отчетливо слышал слова Мангольфа.
   - Не будь у меня сна  -  и  сознания,  что  наша  унылая  жизнь  лишь
остановка в ночи...
   - Ну, ну! - сказал Терра умиротворяюще.
   Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:
   - Мне недавно открылось, что я бессмертен...
   Терра думал: "Как ему не совестно? Или вся эта  комедия  имеет  целью
заставить меня поскорее уехать?" Он грубо захохотал:
   -  Если  так,  тогда  жизнь  не  может  уязвить  тебя  всерьез,  даже
пристыдить тебя никто не может.
   Тут Мангольф повернулся к нему.
   - Я полон смирения, - сказал он. - Иначе разве я был бы честолюбив?
   И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его  тянуло
к такой же откровенности.
   - Я не умею унижаться, - выдавил он из себя, - как же мне  добиваться
почестей? Вынужденная добродетель - вовсе не добродетель.
   - Но ты испытал унижения?
   - Ничего другого я не испытывал! - сказал Терра.
   - Разве ты выше других?
   - Откуда я знаю, каковы другие?
   - Да ну! - презрительно протянул  Мангольф.  Терра,  водя  языком  по
губам, ждал раскрытия той родственной  картины  мира,  которую  Мангольф
жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба  обрели  прежний  вкус  друг  к
другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. - С тех  пор  как  я
себя помню, я достоин самоуважения,  -  заявил  Мангольф,  стоя  посреди
мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом
вокруг его непокрытой головы. - И вам  не  мешало  бы  уважать  меня!  -
заключил он с угрозой.
   Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу,  когда  кусты
заслонили его, заговорил снова.
   - Ужасно! - Со слезами в  голосе:  -  Ужасно  сознавать  свое  высшее
призвание,  мучительно  сознавать  в  себе  не  простую  волю,  а  силу,
покоряющую людей, - и стоять у исходной точки никому неведомым новичком,
самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и  в  то
же время с недоверием, слышишь?
   - Остерегайся впасть в их ошибку, - шепнул ему духовник. - Ты слишком
много презираешь.
   - Я! - вскипел Мангольф. - Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда
я  приехал  в  Фридрихсруэ,  я  застал  Бисмарка  больным:  он  терзался
невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы,  жертвы  трех  его
войн. Он вдруг понял,  что  в  сущности  никто  благодаря  ему  не  стал
счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока  он  был
силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами.  Чего
стоят заботы конца по сравнению с муками начала!
   - Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена ,
- шепнул духовник.
   Мангольф залился безумным смехом.
   - Святая Елена - да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади -
и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить  меня  только  как
видение прошлого, там  я  едва  вспомню  и  сейчас  же  забуду  о  своих
разочарованиях, там оставит меня  страшное  чувство  вечно  подавляемого
порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом
деле ничего еще не произошло. Действовать - вот что мучительно.
   - Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!
   - Нет!
   - Ты ведь страдаешь.
   - Я готов на любую жертву.
   - Ты духовно выше всех, кто загораживает тебе  путь.  Ты  благороднее
их. Ты не можешь принести в жертву свою мысль. Один бог  знает,  как  мы
жаждем власти. Но чтобы я не посмел коснуться мыслью их царства, их мощи
только ради того, чтобы делить с ними власть?
   - Я буду делить с ними власть, нисколько  не  заблуждаясь  насчет  ее
сущности, и, познав ее сущность, постигну, что такова  жизнь.  Тот  день
будет решающим, когда  я  смогу  словно  заново  народиться  на  свет  и
действовать так, как будто я ничего не постиг. Тогда я окажусь достойным
великих свершений.
   - Великие свершения, на которые ты рассчитываешь,  -  Терра  возвысил
голос, - могут означать лишь распад или  крушение  государства,  которое
способно использовать свои лучшие силы, только доведя их до  отупения  и
подлости.
   Мангольф тоже более резким тоном:
   - Общество,  в  котором  ты,  именно  ты,  не  встречаешь  поддержки,
представляется тебе близким к падению. Ты один и падешь.
   Терра, исподлобья, со злым торжеством:
   - С тобою вместе - в урочный  час.  Если  твое  государство,  которое
создало тебя по своему подобию,  вполне  счастливо,  почему  же  сам  ты
несчастный человек? Почему как раз тогда, когда  тебе  улыбаются  успех,
почет и власть, перед тобой открывается жизнь,  полная  смертной  тоски,
какой не соблазнишь и бездомного пса? И все же ты убоишься  смерти.  Так
не живут в счастливых государствах.
   - Лично для себя  я  уверовал  в  бессмертие,  -  сказал  Мангольф  с
вызовом.