- Итак, мы снова можем свободно общаться. Твое здоровье!
   Терра опорожнил свой бокал.
   - Дорогой Вольф, мне придется несколько разочаровать тебя, -  пояснил
он. - У меня практика только среди бедных.
   - Другой ты пока не нашел?
   - Другой я пока не искал.
   Мангольф задумался, но ненадолго.
   - Я ссужу тебя деньгами, - сказал он. - От мебели зависит клиентура.
   - Мне нельзя покупать очень дорогую. - Терра был явно смущен. -  Одна
особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным  правом
спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.
   Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства
существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст.
Терра был искренне растроган, потребность  в  откровенности  читалась  у
него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании  исконного  братства
он, щадя брата,  щадил  себя.  Он  отвернулся  и  достал  деньги.  Терра
поспешил распрощаться с торжественными объятиями и  полным  церемониалом
организованного отступления.
   Пока он спускался, Мангольф не двигался с  места,  взбудораженный  до
глубины души подобием и различием их судеб, которые снова  казались  ему
неразделимыми. В его смятенной душе  одновременно  теснились  радость  и
горе. "Вот двойник, которому нельзя доверяться, - он враг  твой  и  твое
отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и  любовью,
положено управлять нормальными людьми".
   Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за  ним  в  бинокль.
Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он  круто  повернулся  и,  сняв
цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.


   Терра разделил деньги на две части и  большую  отнес  женщине  с  той
стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно  отложила
их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра  интересовался  только
ребенком.
   - Здравствуй, Клаудиус! - сказал  он  и,  протянув  руку,  с  горящим
непритворной нежностью  взглядом  направился  к  малышу.  Тот  ждал,  не
шевелясь, но,  когда  он  приблизился,  мальчик  рассчитанным  движением
бросился ему на шею. Отец, крепко  держа  сына,  как  он  ни  отбивался,
пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный
лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к  жизни;
под ним  ясные  серые  глаза,  которые  никогда,  вероятно,  не  выразят
глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать  ее  в  других.  И  к
этому его рот, - да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не
определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова,  пить,
целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать
и стенать, пока он не постигнет всей комедии,  в  которой  ему  отведена
своя роль и пока в уголках  губ  от  знания  и  молчания  не  образуются
желваки.
   Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.
   - Благодарить нельзя, - сказал он строго. - Чем  больше  благодаришь,
тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.
   - Дети замечают, когда над ними смеются, -  сказала  мать  с  другого
конца комнаты.
   Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на  строгого  отца  и
заявил матери:
   - Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.
   - Играй, как полагается в твоем возрасте! - приказала она.
   - Давай играть, как полагается в нашем возрасте,  -  в  свою  очередь
приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил  лицо
носовым платком, потом медленно приподнял занавес, - показалась  лукавая
рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом,  с  чавкающим  от
первобытного вожделения ртом. "Лик божий", - объявил отец,  в  то  время
как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как
раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.
   - Этого я больше не потерплю!  -  заявила  она,  когда  они  остались
вдвоем. Он поднял брови.
   - Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь  не
нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы
терпеть.
   - Перестань болтать вздор! - сказала она с таким  отчаянием,  что  он
внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на  стуле  у  стены,  расставив
колени, опершись на них руками;  дряблые,  неподтянутые  телеса  кое-как
располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее
ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.
   - Жизнь бывает гнусна, - сказала она ворчливо.
   - Без особых с ее стороны усилий, - подтвердил  Терра.  -  Но  почему
вдруг  гнусность  жизни  удостоилась  твоего  внимания,  дитя   мое?   Я
подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал  твоих  надежд.  В  качестве
рекламного  плаката  этот  субъект  не  заманит  ни  одной  собаки.  Мне
следовало предостеречь тебя; кроме издержек,  если  я  верно  понял,  он
ничего не дал.
   Ее взгляд последовал за ним и подтвердил  его  догадки.  Мавританский
кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.
   - Если бы только это! - жаловалась она. -  Я  завела  даже  карету  и
лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.
   - Что вы, княгиня!
   - А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на  нее,  пока  не
поздно. - И засмеявшись: - За осмотр ничего не беру. -  Она  вошла  туда
впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: -  Боже,  что
это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, - успела  она
пробормотать, когда он подхватил ее.
   Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться  с  ним  силами.
Монументальная кровать, на которую указывала ее  вяло  протянутая  рука,
была близко, диван в  мавританском  кабинете  довольно  далеко,  а  ноша
оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее,  понес  на
вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки
дивана.
   - Какой ты сильный! Чего мне еще искать? - томно  пролепетала  она  и
потянула его за собой. Но он,  весь  растрепавшись,  выскользнул  из  ее
прекрасных обнаженных рук.