понимание научно-философского метода. Каждое опирается на различного рода
фактические данные.

Для полноты следует отметить и четвертую предлагаемую позицию: антропоиды
(человекообразные обезьяны) обладают в зачатке свойствами, например
"исследовательским поведением", "орудийной деятельностью", которые
позволяют противопоставить их вместе с людьми всему остальному животному
царству, -- следовательно, перелом восходит к миоцену.

Решение спора должно исходить прежде всего от естественных наук. В силах
они или бессильны с достаточной полнотой объяснить особенности
жизнедеятельности высших приматов до Homo sapiens, как и объяснить его
появление? Если в силах -- ничто не в праве их лимитировать. Великий
философский принцип, перед которым, может быть, капитулировал бы дуализм и
Декарта, и Канта, изложил И. П. Павлов: "Я не отрицаю психологии как
познания внутреннего мира человека. Тем менее я склонен отрицать что-нибудь
из глубочайших влечений человеческого духа. Здесь и сейчас я только
отстаиваю и утверждаю абсолютные, непререкаемые права естественнонаучной
мысли всюду и до тех пор, где и покуда она может проявлять свою мощь. А кто
знает, где кончается эта возможность!" Эта книга и представляет собой смотр
наличных и намечающихся мощностей естественнонаучного продвижения в тайну
человеческого начала.

Однако направляющий луч должна бросить на предмет не философия
естествознания, а философия истории. В частности, категория историзма.
Когда-то история выглядела как рябь случайностей на поверхности
недвижимого, неизменного в своих глубинах океана человеческой сущности.
Историки эпохи Возрождения, как Гвиччардини или Макиавелли, да и историки
эпохи Просвещения, включая Вольтера, усматривали мудрость в этом мнении:
как будто бы все меняется в истории, включая не только события, но и нравы,
состояния, быт, но люди-то с их характерами, желаниями, нуждами и страстями
всегда остаются такими же. Что история есть развитие, было открыто только в
конце XVIII -- начале XIX в. под пробуждающим действием Великой французской
революции, было открыто Кондорсе в прямолинейной форме количественного
материального прогресса, а великим идеалистом Гегелем -- в диалектической
форме развития через отрицание друг друга последовательными необходимыми
эпохами. Но лишь с возникновением марксизма идея всемирно-исторического
развития, включающая развитие самого человека, получила научную основу и
сама стала теоретической основой всякого историописания. Только с этого
времени открылся простор для историзма. И все-таки марксистская
историческая психология наталкивается тут и там на привычку историков к
этому всегда себе равному, неизменному в глубокой психологической сущности,
т. е. неподвижному человеку вообще.

Особенно это сказывается тогда, когда речь идет об отдаленнейшем прошлом.
Если, по словам Энгельса, наука о мышлении -- это наука об историческом
развитии человеческого мышления, то немало археологов и этнологов полагают,
что историю имеют мысли, но ни в коем случае не мышление. То же относится к
основам чувств, восприятия, деятельности человека. Но историзм неумолимо
надвигается на последнее прибежище неизменности. Раз все в истории
развивается, меняется не только количественно (а это подразумевает и
переход в свою противоположность), значит, нет места для представления, что
все менялось во всемирно-историческом движении человечества, за исключением
носителя этого движения, константной его молекулы -- человека. Изменения
общества были вместе с тем изменениями людей, разумеется не их анатомии ,
но их психики, которая социальна во всем, на всех своих уровнях.
Подставлять себя со своей субъективностью на место субъектов прошлого --
форма антропоморфизма. Наиболее вопиюще это прегрешение ученого, когда оно
относится к древнейшим пластам истории -- к доистории.

Историзм приводит к тезису: на заре истории человек по своим психическим
характеристикам был не только не сходен с современным человеком, но и
представлял его противоположность. Только если понимать дело так, между
этими полюсами протягивается действительная, а не декларируемая словесно
дорога развития. Раскрыть конкретнее биологическое и социальное содержание
такого тезиса -- задача некоторых глав лежащей перед читателем книги.

Социальное нельзя свести к биологическому. Социальное не из чего вывести,
как из биологического. В книге я предлагаю решение этой антиномии. Оно
основано на идее инверсии. Последняя кратко может быть выражена так: некое
качество (А/В) преобразуется в ходе развития в свою противоположность
(В/А), -- здесь все не ново, но все ново. Однако надлежит представить себе
не одну, а две инверсии, следующие одна за другой. Из них более поздняя та,
о которой только что шла речь: последовательный историзм ведет к выводу,
что в начале истории все в человеческой натуре было наоборот, чем сейчас
(если отвлечься от того, что и сейчас мы влачим немало наследства
древности): ход истории представлял собой перевертывание исходного
состояния. А этому последнему предшествовала и к нему привела другая
инверсия: "перевертывание" животной натуры в такую, с какой люди начали
историю. Следовательно, история вполне подпадает под формулу Фейербаха
"выворачивание вывернутого".

Но данная книга посвящена только началу истории. Соответственно ее заявка
-- философская и естественнонаучная -- состоит в установлении первой
инверсии.

Но мы должны предвосхитить этот вывод, прежде чем приступить к делу. В
гуманитарных науках для того чтобы достигнуть объективной истины, надо
относиться к объекту субъективно. Марксу надо было отрицать капитализм,
бороться с ним, чтобы познать его тайны. Одно дело любить свою профессию, в
нашем случае доисторию, другое -- восхищаться ископаемыми неандертальцами.
В последнем случае прогноз один -- ослепление. Перед исследователем
доистории дилемма: либо искать радующие его симптомы явившегося в мир
человеческого разума -- нашего разума, либо искать свидетельства того, что
позади нас -- чем глубже, тем полнее -- царило то, от чего мы отделывались,
отталкивались, становясь понемногу в ходе истории разумными людьми. В
первом случае неизбежен "акт" (со всеми вытекающими отсюда печальными для
естествознания последствиями). Во втором -- можно достигнуть научного
познания.