одинаковости человека, с одной стороны, с машинами, с другой -- с
животными. Правда, на деле нет такого животного и такой машины. Но ведь их
можно вообразить! Вообразили же о тех же дельфинах, что во всем
существенном, в том числе и в речевой деятельности, они принципиально
подобны людям. Тем более возможно вообразить машину, функционирующую во
всех отношениях как человек, и эта машина действительно неустранимо живет в
воображении современников. К тому две мыслительные предпосылки: во-первых,
наш мозг широко уподобляют сложнейшей счетно-логической машине, а
электронно-вычислительные устройства -- человеческому мозгу. Во-вторых,
универсальный характер приобрела идея моделирования: все на свете можно
моделировать как абстрактно, так и материально (т. е., создать, будь то из
другого, будь то из аналогичного материала, точное функциональное подобие);
следовательно, в идеале можно смоделировать и искусственно воспроизвести
также человека.

Когда эту потенциальную возможность защищают как чуть ли не краеугольный
камень современного научного мышления, возникает встречный вопрос: а зачем
нужно было бы воспроизвести человека или его мозг, даже если бы это было
осуществимо? Машины до сих пор не воспроизводили какой-нибудь функции или
органа человека, а грандиозно усиливали и трансформировали: ковш
экскаватора не воспроизводит нашу горсть, он скорее ее преодолевает.
Допустим, что сложнейшие функции нашего мозга, в том числе творчество,
удалось расчленить на самые простые элементы, а каждый из них таким же
образом усилить и преобразовать с помощью машины -- перед нами всего лишь
множество высокоспециальных машин. Допустим, они интегрированы в единую
систему -- легко видеть, что это будет нечто бесконечно далекое от человека.

Нет, его мечтают искусственно воспроизвести (хотя бы в теории) не с
практической, а с негативной философской целью: окончательно убрать из
формирующейся "кибернетизированной" системы науки эту помеху. Конечно, тут
примешивается своего рода упоение новой техникой, как средневековые
алхимики гонялись за гомункулюсом, синтезированным в реторте, как механики
XVIII в. трудились над пружинно-шарнирным человеком, как инженеры XIX в. --
над паровым человеком. Но главное -- победа над тайной человека. Раз
человека можно разобрать и собрать -- значит тайны нет. Однако материализм
без идеи развития мог быть в XVIII в. Ныне материализм без идеи развития --
это не материализм.

Достаточно спросить: а какого человека вы намерены собрать -- человека
какой эпохи, какой страны, какого класса, какого психического и идейного
состояния? Люди во времени не одинаковы, все в них глубоко менялось, кроме
анатомии и физиологии вида Homo sapiens. А до появления этого вида
предковый вид имел другую анатомию и физиологию, в частности, головного
мозга.

Как видим, наследие "ветхого" XIX века -- перед серьезным испытанием. Идея
развития лежала в основе и дарвинизма, и марксизма. Речь идет не просто о
том, чтобы отстаивать эти великие научные теории, родившиеся сто лет назад.
Надо испытать силы в дальнейших конструктивных битвах за идею развития.
Иначе говоря, за триумфальное возвращение времени в систему наук.

Как этого достичь? Не иначе как через дальнейшее изучение человека.


Необходимо сказать и несколько слов pro domo sua. Многие годы я слышу
кастовые упреки: зачем занимаюсь этим кругом вопросов, когда моя прямая
специальность -- история Европы XVII -- XVIII вв. Пользуюсь случаем
исправить недоразумение: наука о начале человеческой истории, и в первую
очередь палеопсихология, является моей основной специальностью . Если в
дополнение к ней я в жизни немало занимался историей, а также и философией,
и социологией, и политической экономией, это ничуть не дискредитирует меня
в указанной главной области моих исследований. Но вопросы доистории встают
передо мной в тех аспектах, в каких не изучают их мои коллеги смежных
специальностей.

Примечания

Глава 1. Анализ понятия начала истории

I. Ускорение исторического прогресса

Проблема настоящего исследования -- возможность значительно укоротить
человеческую историю сравнительно с распространенными представлениями. Если
бы это позволило правильнее видеть историю в целом, то тем самым увеличило
бы коэффициент прогнозируемости. Ведь историческая наука, вольно или
невольно, ищет путей стать наукой о будущем. Вместе с тем, история стала бы
более историчной. Автор привержен правилу: "Если ты хочешь понять что-либо,
узнай, как оно возникло". Но как поймешь историю человечества, если начало
ее теряется в глубине, неведомой в точности ни палеоархеологии, ни
палеоантропологии, уходит в черноту геологического прошлого. При этом
условии невозможно изобразить историю как траекторию, ибо каждую точку на
траектории ведь надо бы откладывать от начала. Каждый факт на траектории
мировой истории надо бы характеризовать его удаленностью от этого нуля, и
тогда факт нес бы в своем описании и объяснении, как хвост кометы, этот
отрезок, это "узнай, как оно возникло" .

Эмпирически наш современник знает, как быстро происходит обновление
исторической среды, в которой мы живем. Если ему сейчас 75 лет и если
разделить его жизнь на три двадцатипятилетия, то они отчетливо покажут, что
каждый отрезок много богаче новациями, чем предыдущий. Но при жизни его
предка на аналогичные отрезки приходилось заметно меньше исторической
динамики, и так далее в глубь времен. А в средние века, в античности, тем
более на Древнем Востоке индивидуальная жизнь человека вообще не была
подходящей мерой для течения истории: его мерили династиями -- целыми
цепями жизней. Напротив, человек, который начинает сейчас свою жизнь, на
протяжении будущих 75 лет, несомненно, испытает значительно больше
изменений исторической среды, чем испытал наш семидесятипятилетний
современник. Все позволяет предполагать, что предстоящие технические,
научные и социальные изменения будут все уплотняться и ускоряться на