это разложение не на элементы, а на ступени лестницы.

Теологи это давно поняли, вот почему они перестали спорить с
эволюционистами. Да, говорят они, человек создан богом из обезьяны
(неодушевленной материи), и то, что в мысли бога -- вневременный миг, "день
творения", то на земных часах и календарях можно мерить несчетным числом
делений. Создатель вполне мог творить человека так, как описывает
эволюционная теория. Слепцы, продолжают теологи, вы думаете, что своими
измерениями переходных ступеней вы посрамили чудо, а вы теперь поклонились
ему несчетное число раз вместо того, чтобы поклониться один раз. Раз чудо
совершается в материи, естественно, что оно совершается и во времени. Разве
чудо воскрешения Лазаря перестало быть чудом оттого, что он оживал
несколько секунд или минут? Чудо в необъяснимости, беспричинности, а не в
мгновенности. Категория постепенности никак не заменяет категорию
причинности.

Вот в противовес теологам и получилось, что такой психолог-материалист,
марксист, как И. Мейерсон (следуя в этом за одним из основателей
марксистской психологии А. Баллоном), относит себя снова к решительным
сторонникам "перерыва". И я открыто присоединился к нему (на семинаре в
Париже в 1967 г.). Возврат к концепции перерыва стал насущной потребностью:
она по крайней мере ставит кричащую задачу. Мы не потому за пропасть, что
хотим с ней навеки примириться. Нет, мы не картезианцы и не креационисты.
Но мы открытыми глазами смотрим на тот факт, что переход от зоологического
уровня к человеческому еще не объяснен. Теология в равной мере чувствует
себя удобно и с пропастью, и с мостом, и с прерывностью, и с
непрерывностью. Так уж лучше штурмовать крепость без иллюзии, что она уже
сдалась.

В советских учебниках и обобщающих книгах мы находим микст из того и
другого: и качественный рубеж, отделяющий человека, подчиненного законам
социологическим, от обезьяны, подчиненной законам биологическим, и иллюзию
эволюционного описания того, как "последняя обезьяна" доросла до роковой
точки, а "первый человек" постепенно двигался от этой обезьяньей точки
дальше. Это лишь иллюстрирует, что обе позиции действительно сходятся в
одну. Самое главное все равной остается вне поля зрения: почему произошел
переход. Это разочаровывает и заставляет искать новые пути.

Очевидно, дело в ошибочности самой идеи определить однозначный
отличительный атрибут человека на всем протяжении его истории. Допустим,
можно построить какую-то логическую модель полного континуитета при
переходе от животного к человеку. Тем более мы должны были бы
сформулировать в дополнение к кантовским антиномиям еще одну, где с полным
основанием утверждается как полная правота Декарта (пропасть), так и полная
правота противоположного воззрения (мост). Ученые могут в разные моменты
так или иначе группироваться по этому поводу (или непоследовательно
совмещать обе истины), но если не будет предложено какое-то совсем новое
решение задачи, они никогда не переспорят друг друга.

Новое решение и предлагается отчасти в этой книге, отчасти в том опущенном
мною анализе экологии троглодитид, который из-за недостатка места не мог
быть в нее включен. Суть решения в методологическом смысле состоит в том,
что процесс перехода от животного к человеку разделяется на два
последовательных процесса: первый -- возникновение в нейрофизиологии
предков людей механизма, прямо противоположного нейрофизиологической
функции животных, второй -- снова переход в противоположность, т. е. как бы
возвращение к началу, но в то же время еще большее удаление от него.
Фейербах пользовался выражением, которое мы уже упоминали: выворачивание
вывернутого. Вместе с тем предлагаемое решение связывает "выворачивание" в
функционировании индивидуального организма не только с видовым уровнем
нервной системы, но и еще больше с судьбой вида как сообщества. Это
излагается в главах пятой, шестой, седьмой.

Прежде чем убедиться в продуктивности такого решения, читатель должен будет
пройти с автором анфиладу глав. Пока же мы только разбираем логику всех
возможных постановок вопроса о начале истории. Поэтому рассмотрим теперь
тот путь рассуждения, который мы назвали внутренним определением начала
истории.

Если история есть развитие, если развитие есть превращение
противоположностей, то из животного возникло нечто противоположное тому,
что развилось в ходе истории. Речь идет о том, чтобы реконструировать
начало истории методом контраста с современностью и ее тенденциями.

Историзм требует не узнавания в иной исторической оболочке той же самой
сути, а, наоборот, обнаружения по существу противоположного содержания даже
в том, что кажется сходным с явлениями нынешней или недавней истории.
Разумеется, в категорической форме это можно утверждать только при
сопоставлении огромных промежутков времени, точнее даже, говоря обо всем
ходе истории в целом. Подлинный историзм должен всегда видеть целый процесс
исторического развития человечества и, сравнивая любые две точки,
соотносить их с этим целым процессом. Историк может сказать, что за
истекшее столетие (или за любой другой отрезок времени) произошло ничтожно
малое, даже близкое к нулю изменение этого явления, но все же и это
крошечное изменение может соответствовать генеральной линии и представлять
частицу большого движения -- развития в собственную противоположность. Это
не исключает того, что история развивается по большей части зигзагами,
знает повороты и возвращения вспять, но все это накладывается на единый
закономерный процесс постепенного превращения того, что было в наиболее
удаленной от нас части истории, в собственную противоположность.

Только такой взгляд дает мировой истории подлинное единство. Тот, кто
изучает лишь ту или иную точку исторического прошлого или какой-либо
ограниченный период времени, -- не историк, он знаток старины, и не больше:
историк только тот, кто, хотя бы и рассматривая в данный момент под
исследовательской лупой частицу истории, всегда мыслит обо всем этом
процессе.

Так историзм открывает новые возможности реконструкции далекого прошлого по
принципу глубокой противоположности настоящему или близкому к нашим дням.