свой материализм до растворения психики в физиологии (тогда как благодаря
речи психика человека есть поистине антипод физиологии животных). По со
стороны-то можно было видеть, что такой питекантроп хоть и связывает,
однако и разительно противопоставляет неговорящего животного и говорящего
человека. Иными словами, подчеркивает загадку человека, возвращая
эволюционную теорию к Декартовой проблеме -- несводимости человека к
естественной истории.

Это не могло ускользнуть от Дарвина. Прежде всего потому, что второй
создатель теории естественного отбора, А. Уоллес, отказался распространить
ее на происхождение человека. Как бы прямо в ответ на известные нам научные
события 1863 г. Уоллес в 1864 г. выступил со статьей о происхождении рас в
"Антропологическом обозрении", а затем в 1870 г. более подробно в сочинении
"О теории естественного отбора", доказывая, что естественный отбор не мог
создать особенностей человеческого мозга, способности к речи, большей части
остальных психических способностей человека, а вместе с ними и ряда его
физических отличий. И доказывал это Уоллес не более и не менее как
практической бесполезностью или даже практической вредностью всех
специфически человеческих качеств в начале истории, у дикаря, тогда как
естественный отбор производит лишь полезные для организма качества. И
дальше с ростом цивилизации не наблюдается увеличения объема мозга. Дикарь
не потому обладает нравственным чувством или идеей пространства и времени,
что естественный отбор постепенно закрепил это полезное отличие от
обезьяны. Нет, налицо "интеллектуальная пропасть" между человеком и
обезьяной при всем их телесном родстве. И Уоллес атакует Гексли с
картезианской позиции: "Я не могу найти в произведениях профессору Гексли
того ключа, который открыл бы мне, какими ступенями он переходит от тех
жизненных явлений, которые в конце концов оказываются только результатом
движения частиц вещества, к тем, которые мы называем мыслью, перцепцией,
сознанием" .

Не зная, как объяснить этот переход, Уоллес должен был допустить
направлявшее заранее человека к высшей цели "некое интеллигентное высшее
существо". А отсюда неумолимо потребовалось распространить действие этого
существа и на весь мир. Иначе говоря, Уоллес полностью пришел к Декарту.

Но его ссылка на первоначальную бесполезность и вредность для организма
человеческих благоприобретений может быть сопоставлена с тем, что в наше
время обнаружили в онтогенезе человека последовательные
материалисты-психологи во Франции А. Валлон и другие: на пути развития от
чисто животных действий к человеческой мысли вторжение этой последней
вместе с речью не только не дает ребенку сразу ничего полезного, но
является сначала фактором, лишь разрушающим прежнюю систему приспособлений
к среде, в этом смысле вредным^ . Но наука XIX в. не знала бы даже, как
подступиться к таким головоломкам, не попадая в плен картезианства. Уоллес
попал в этот плен.

В сознании Дарвина, конечно, идея обезьяночеловека Геккеля -- Фохта не была
как-либо прямо связана с таким направлением мысли Уоллеса. Однако близ
Дарвина находился его друг анатом-эволюционист Гексли, не выдвинувший идеи
обезьяночеловека и ограничившийся доказательством родства антропоидов,
особенно горилл, с человеком. Выступление Уоллеса могло послужить лишь
одним из толчков для выбора Дарвина в пользу Гексли, хотя и с указанной
выше оговоркой о том, что речь может идти о происхождении человека лишь от
ископаемой формы антропоидов, даже не близкой к ныне живущим. Чем глубже
относить этот переход в прошлое, тем психологически менее слово "обезьяна"
вызывает живой образ, а становится только палеонтологическим понятием.

В "Происхождении человека" Дарвин берется реконструировать лишь "древних
родоначальников человека" на той стадии, когда они еще имели хвосты, т. е.
задолго до ответвления ныне живущей антропоидной группы. А вместе с тем
скачок уступает место эволюции. Ведь рассматривать ближайшее звено в цепи
-- значит видеть скачок, а рассматривать цепь -- видеть, что "природа не
делает скачков".

Дарвин предпочел элиминировать обезьяночеловека, перенеся центр тяжести с
ближайшего звена цепи на цепь в целом -- на идею постепенных превращений
предков человека при качественной однородности психических способностей
животных и человека. Что касается полезности или бесполезности физических
отличий человека, то в этом вопросе Дарвин в "Происхождении человека" уже
без труда атаковал Уоллеса.

Была и вторая причина отказа Дарвина от обезьяночеловека. Он был идейно, а
потому и лично очень глубоко связан с выдающимся геологом Ч. Ляйелем.
Двухтомное сочинение Ляйеля "Основы геологии" было одним из научных
оснований формирования теории происхождения видов Дарвина, на что он сам
указал в "Автобиографии". Гексли даже утверждал: "Величайшее произведение
Дарвина есть результат неуклонного приложения к биологии руководящих идей и
метода "Основ геологии"" .

И вот Ляйель теперь тоже обратился к вопросу о человеке. Но не о филогении,
а о геологической датировке древнейших следов деятельности человека.

Кстати, религиозный Ляйель очень неохотно отказался от представления о
человеке как о "падшем ангеле" в пользу горького "мы просто орангутаны",
хоть и усовершенствовавшиеся. Он присоединился к эволюционизму, по его же
словам, "скорее рассудком, чем чувством и воображением". Родство с
обезьяной ему претило, он предпочел бы скорее согласиться с тем, что
человек упал, чем с тем, что он поднялся . Ляйель нашел известное утешение,
доказывая, что случилось это уже очень давно. В книге "Древность человека"
(1863 г.) он показал, что каменные орудия залегают в непотревоженных слоях
земли четвертичной эпохи вместе с костями вымерших видов животных. Это был
решающий акт в спорах о древности находимых человеческих изделий, и Дарвин
через Ляйеля был полностью в курсе этой научной проблемы, развивавшейся
параллельно с проблемой морфологического антропогенеза. Согласование этих
двух параллельных рядов знания надолго (вплоть до наших дней) стало
наисложнейшей внутренней задачей науки о начале человека.

Уже конец XVIII в. в связи с прогрессом геологии ознаменовался идеей, что
находимые там и тут, особенно на отмелях и обрывах рек, а также в пещерах,