люди. Точно так же, хоть подчас и спорно, но подыскались каменные орудия
для родезийского человека, для презинджантропа и др.

Сложнее оказалось дело с австралопитеками. Не то беда, что у них объем
мозга и его строение (по внутреннему очертанию черепа -- эндокрану) в общем
такие же, как у шимпанзе или гориллы, а то, что при них не оказалось
каменных орудий. Правда, именно это дало Р. Дар-ту повод выдвинуть
остроумную концепцию по поводу генезиса орудий вообще: древнейшие орудия и
должны быть не каменными, а из рогов, зубов, костей животных, так как
человек начинает с того, что мобилизует в своих руках все те виды орудий,
которыми природа снабдила животных, -- он этим становится сверхживотным.
Австралопитеки, доказывал Дарт, убивали животных, кости которых с ними
найдены, всем оружием, каким только убивали друг друга какие-либо животные.
Позже каменные орудия являлись долгое время всего лишь подражанием клыку,
челюсти, рогу и т. п. Эта теория однако не получила признания археологов,
она ослабляла их опору на главный источник -- изделия из камня. И вот
логика ликвидации обезьяночеловека привела к почти единодушному признанию
австралопитековых просто обезьянами -- особым подсемейством или, согласно
другим, семейством рядом с высшими антропоморфными обезьянами, семейством,
характеризующимся двуногостью -- вертикальным положением. От них отделили
лишь немногих, как презинджантропа, не отличающихся существенно по
морфологии, но изготовлявших грубейшие орудия "олдовайского" типа из
гальки: эти признаны опять-таки не обезьянолюдьми, а людьми, может быть,
первыми людьми, под названием Homo habilis -- "человек умелый".

Здесь нет необходимости излагать дальнейшую последовательность
палеоантропологических находок, столь обильных и важных в 40 -- 60-х годах
. Они крайне осложнили вопросы систематики и эволюции, в частности и в
особенности всю проблему палеоантропов (неандертальцев), добавив к
"классической" западноевропейской форме, пополнившейся рядом новых находок,
например Монте-Чирчео, по крайней мере еще четыре формы: 1) ранние
западноевропейские неандертальцы с пресапиентными чертами (Штейнгейм,
Крапина, Саккопасторе, Сванскомб, Фонтешевад, Монморен); 2)
переднеазиатские "прогрессивные" палеоантропы (Схул, Табун, Шанидар и др.);
3) поздние южные примитивные палеоантропы (Брокен-Хилл, Салданья, Ньяраса,
Нгандонг, Петралона); 4) еще более поздние "переходные" палеоантропы
(Подкумок, Хвалынск, Новоселки, Романковка и др.). Однако самоновейшая
история науки об антропогенезе уже не имеет дела с проблемой, которой
посвящена данная глава, -- с проблемой обезьяночеловека. Эта проблема
словно осталась навсегда позади.

Пройденный за 100 лет путь можно охарактеризовать как путь трудного выбора
между двумя приемами мышления о становлении человека. Делать ли упор на
"пробел" между обезьяной и человеком или на то, что "пробела" нет, -- есть
прямое обезьянье наследие в человеке и прямой переход от одного к другому.
Если Геккель и Фохт думали заполнить "пробел", пододвинув телесно животное
к человеку, т. е. путем гипотезы о животном, телесно стоящем к человеку
много ближе, чем обезьяны, то Дарвин задумал уничтожить сам "пробел",
пододвинув животное к человеку психически. У Геккеля -- Фохта --
бессловесное и неразумное животное, у Дарвина -- животные наделены разумом
и чувствами человека. Долго колебались чаши весов -- перевесила отрицающая
"пробел" между обезьяной и человеком. Но получилось нечто противоположное и
замыслу Дарвина: между обезьяной и человеком -- скачок, перерыв; это уж
даже не пробел в эволюционной цепи, а пропасть между двумя субстанциями.

Сегодняшняя буржуазная наука об антропогенезе -- соединение эволюционизма с
картезианством. Но оно невозможно, и картезианство, раз проникнув в дом,
понемногу заполняет его снизу доверху. Поясним это на примере, уже не раз
цитированном выше проф. Сорбонны А. Леруа-Гурана, считающегося чуть ли не
материалистом. Он насмешливо хоронит в наши дни так долго туманивший взор
антропологии "психотический многовековой комплекс обезьяночеловека". Этот
образ, утверждает профессор, восходит в сферу подсознания, к болезненным
фантазиям, измышляет ли его палеонтолог или простонародье.

Леруа-Гуран опирается на разоблачение подделки пильтдаунского человека, но,
к сожалению, и на кратковременную ошибку Лики, приписывавшего в то время
зинджантропу (австралопитеку) галечные орудия. Это открытие Лики, полагает
Леруа-Гуран, есть подлинный переворот, ибо оно заставило, наконец,
упразднить из теории происхождения человека этот вредный миф об
обезьяночеловеке. "Обезьяночеловек Габриеля Мортилье теперь стал известен,
но он не имеет ничего общего со своей моделью. При всех анатомических
следствиях, подразумеваемых предметом, это человек с очень малым мозгом, а
вовсе не сверхантропоид с большой черепной коробкой". "Ситуация, созданная
вертикальным положением у людей, представляет воистину этап на пути от рыбы
к гомо сапиенс, но она никоим образом не предполагает, чтобы обезьяна в
этом играла роль промежуточного реле. Общность истоков и обезьяны, и
человека мыслима, но с того момента, как установилось вертикальное
положение, нет больше обезьяны, а тем самым и получеловека" .

В этом некрологе обезьяночеловеку все звучит в высшей степени
неубедительно. Оставим даже в стороне мнимый "переворот", связанный с
открытием зинджантропа. Но легко видеть, что неумолимая логика привела
Леруа-Гурана к парадоксам: защищая отвлеченную эволюцию "от рыбы до гомо
сапиенс", он фактически пренебрегает ролью обезьяны в происхождении
человека; отгораживая человека чисто морфологическим признаком --
появлением прямохождения, он в то же время пренебрегает морфологией головы
и мозга.

Подведем итог. С того момента, как от дарвинизма в вопросе о происхождении
человека остался лишь тезис, что человек произошел от обезьяны без
промежуточного зоологического звена, дарвинизм в "вопросе всех вопросов"
был побежден, ибо между обезьяной и человеком могло уместиться уже только
чудо, либо требовалось -- что не лучше -- перенесение на обезьяну (и других
животных) всех основных психических свойств человека. Первый же факт,
извлеченный из-под земли, а именно костяк яванского питекантропа, стал
могилой истины: отныне между учеными речь шла не о существах физически
почти подобных человеку, но лишенных речи, разума и социальности, а лишь о
пропорциях сочетания физических признаков обезьяны и человека. Реформа
коснулась не биологии, а преимущественно теологии: было признано, что акт
чуда, в том числе акт творения, можно мыслить как протяженный во времени.