Семнадцатое письмо

                                                        16 февраля 1759 года

     "Никто, - говорят авторы "Библиотеки" {1}, - не  станет  отрицать,  что
немецкая   сцена   обязана   господину   профессору   Готшеду   большинством
усовершенствований, впервые введенных на ней".
     Я этот "никто", я прямо  отрицаю  это.  Следовало  бы  пожелать,  чтобы
господин   Готшед   никогда   не   касался    театра.    Его    воображаемые
усовершенствования относятся к  ненужным  мелочам  или  являются  настоящими
ухудшениями.
     Когда процветала Нейберша {2}  и  столь  многие  чувствовали  призвание
послужить и ей и сцене, наша драматическая  поэзия  являла,  правда,  весьма
жалкое зрелище. Не знали никаких правил, не заботились ни о каких  образцах.
Наши  "государственные  и  героические  представления"  были  полны  вздора,
напыщенности, грязи и грубых шуток.
     Наши комедии состояли из переодеваний и волшебных превращений, а верхом
остроумия в них являлись потасовки. Чтобы понять этот упадок, не  требовался
ум самый острый и сильный. И господин Готшед был не первым, кто  это  понял,
он только первый достаточно поверил в свои силы, чтобы решиться помочь  этой
беде. А как же он принялся за дело? Он немного знал  по-французски  и  начал
переводить: он поощрял также к переводам всех, кто умел рифмовать и понимал:
"Oui, Monsieur"; он смастерил при помощи клея и ножниц (пользуясь выражением
одного швейцарского критика {3}) своего "Катона" {4};  он  велел  изготовить
"Дария" и "Устриц", "Элизу" и "Тяжбу из-за козла",  "Аврелия"  и  "Остряка",
"Банизу" и "Ипохондрика" без клея и ножниц {5}; он проклял импровизацию;  он
торжественно  прогнал  со  сцены  Арлекина,  что  само   по   себе   явилось
грандиознейшей арлекинадой, которая  когда-либо  разыгрывалась  {6};  короче
говоря, он не столько хотел усовершенствовать  старый  театр,  сколько  быть
создателем совершенно нового. И какого нового? Офранцуженного. Соответствует
ли этот офранцуженный театр немецкому образу мысли или  нет,  в  это  он  не
вникал.
     Он мог бы легко заметить на примере наших  старых  драматических  пьес,
которые  он  изгнал,  что  нам  гораздо  ближе   английский   вкус,   нежели
французский, что в своих трагедиях мы хотим видеть и мыслить больше, чем нам
позволяет робкая французская трагедия; что великое, ужасное, меланхолическое
действует на нас сильнее, чем  изящное,  нежное,  ласковое:  что  чрезмерная
простота утомляет нас больше, чем чрезмерная сложность и запутанность, и  т.
п. Готшед должен был бы идти по этим следам, которые и привели бы его прямым
путем к английскому театру. Не говорите, что он пытался идти этим путем, как
о том якобы свидетельствует его "Катон". Именно то,  что  лучшей  английской
трагедией он считает Аддисонова "Катона", ясно доказывает,  что  он  в  этом
случае смотрел на дело глазами французов и не знал в то время  ни  Шекспира,
ни Джонсона, ни Бомонта и Флетчера {7}, которых он из высокомерия и  позднее
не пожелал изучить.
     Если бы лучшие пьесы  Шекспира  были  переведены  для  наших  немцев  с
некоторыми небольшими изменениями, то, наверное, это было  бы  плодотворнее,
чем близкое знакомство с Корнелем и Расином. Во-первых,  Шекспир  понравился
бы нашему народу гораздо больше, нежели эти  французские  пьесы;  во-вторых,
Шекспир пробудил бы у нас совсем иные таланты, чем те, какие могли вызвать к
жизни Корнель и Расин. Ибо г_е_н_и_я может вдохновить  только  г_е_н_и_й,  и
легче всего тот, который всем, по-видимому, обязан природе и  не  отпугивает
нас трудностью совершенства, достигнутого им в искусстве.
     Даже если судить по древним образцам, то Шекспир гораздо более  великий
трагический поэт, нежели Корнель, хотя последний  отлично  знал  древних,  а
Шекспир почти не знал их. Корнель  ближе  к  древним  по  своим  техническим
приемам, а Шекспир по существу. Английский поэт почти всегда достигает  цели
трагедии, какие бы необычные и ему одному свойственные пути он  ни  избирал,
французский же ее  почти  никогда  не  достигает,  хотя  он  и  идет  путем,
проложенным древними. После "Эдипа" Софокла никакая трагедия в мире не имеет
больше власти над нашими страстями, чем "Отелло", "Король Лир",  "Гамлет"  и
т. д. Разве есть  у  Корнеля  хоть  одна  трагедия,  которая  бы  наполовину
растрогала нас так, как "Заира" Вольтера {8}? "Заира" Вольтера! А  насколько
она ниже "Венецианского мавра", слабой копией  которого  является  и  откуда
заимствован весь характер Оросмана?
     То, что в наших старых пьесах было действительно много  английского,  я
мог бы обстоятельно доказать без особого труда. Стоит назвать хотя бы  самую
известную из них: "Доктора  Фауста"  -  пьесу,  содержащую  множество  сцен,
которые могли быть под силу только шекспировскому гению. И как влюблена была
Германия, да и сейчас еще отчасти влюблена, в своего "Доктора Фауста"!  Один
из моих друзей хранит старый набросок этой трагедии, и он мне  сообщил  одну
сцену, в которой несомненна заключено много  возвышенного.  Хочется  вам  ее
прочитать? Вот она!
     Фауст берет  к  себе  в  услужение  быстрейшего  из  адских  духов.  Он
произносит заклинания, и тогда появляются семеро  духов;  начинается  третье
явление второго действия.

                          Фауст и семеро духов {9}.

     Фауст. Это вы? Вы, быстрейшие духи ада?
     Все духи. Мы!
     Фауст. Все семеро одинаково быстрые?
     Все духи. Нет {4}.
     Фауст. А который из вас самый быстрый?
     Все духи. Я!
     Фауст. Просто чудо, что между семью чертями только  шестеро  лжецов.  Я
должен с вами ближе познакомиться.
     Первый дух. Так и будет! Когда-нибудь!
     Фауст. Когда-нибудь! Что ты под  этим  подразумеваешь?  Разве  и  черти
призывают к покаянию?
     Первый дух. Конечно, закоснелых... Но не задерживай нас!
     Фауст. Как тебя зовут? И насколько ты быстр?
     Первый дух. Ты мог бы скорее испытать меня на деле, чем получить ответ.
     Фауст. Пожалуй. Посмотри, что я делаю?
     Первый дух. Ты быстро касаешься пальцем пламени свечи.
     Фауст. И не обжигаюсь. Так отправляйся и ты и семь раз столь же  быстро
пронесись сквозь адское пламя и не обожгись! Ты онемел? Ты  остаешься?  Так,
значит, и черти тоже хвастуны? Ну, ну! Даже самым маленьким пороком - и  тем
вы не брезгаете. А ты, второй, как звать тебя?
     Второй дух. Хил, а это на нашем скучном языке значит: стрела чумы.