Любопытна данная им спустя неделю после Ватерлоо оценка  сокровенного
смысла этого сражения: "Державы не со мной ведут войну, а с  революцией.
Они всегда видели во мне ее представителя, человека революции".
   В этой оценке он всецело сошелся со всеми ближайшими поколениями сво-
бодомыслящей Европы, от которых был так далек во всех других воззрениях.
Достаточно вспомнить, как волновала всегда  Герцена  картина  художника,
изобразившего встречу и  взаимные  поздравления  Веллингтона  и  Блюхера
ночью на поле Ватерлооской битвы. "Наполеон додразнил другие  народы  до
дикого бешенства отпора,- пишет Герцен,- и они стали отчаянно драться за
свои рабства и своих господ. На этот раз военный деспотизм был  побежден
феодальным... Я не могу равнодушно пройти мимо  гравюры,  представляющей
встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы  под  Ватерлоо.  Я  долго
смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается  холодно  и
страшно". Веллингтон и Блюхер "приветствуют радостно друг друга.  И  как
им не радоваться. Они только что своротили историю с большой  дороги  по
ступицу в грязь, и в такую грязь, из которой ее в полвека не  вытащат...
Дело на рассвете... Европа еще спала в это время и не знала, что  судьбы
ее переменились". Герцен винил при этом самого Наполеона, который  "дод-
разнил" европейские народы до бешенства своим произволом и презрением  к
их интересам и их достоинству; сам Наполеон об этой стороне дела  всегда
молчал, она его нисколько не занимала. Но что разгромленная им так много
раз феодально-абсолютистская аристократия взяла под Ватерлоо до  извест-
ной степени свой реванш, что послереволюционная Франция как-то тоже отс-
тупила вместе со старой гвардией 18 июня 1815 г., это  императору  было,
судя по его словам, вполне ясно.
   Замечательно, что он уже сразу после Ватерлоо говорил обо всей  своей
грандиозной эпопее и об этом только что наступившем ее конце  как  будто
из какого-то отдаления, а не как центральное действующее лицо.
   С ним совершилась сразу крутая перемена. Он приехал после Ватерлоо  в
Париж не бороться за престол, а сдавать все свои позиции. И  не  потому,
что исчезла его исключительная энергия, а потому, что  он,  по-видимому,
не только понял умом, но ощутил всем существом, что он свое дело -  худо
ли, хорошо ли - сделал и что его роль окончена. Еще когда за 15  месяцев
до того он, уже держа перо в руках, чтобы подписать  в  Фонтенебло  свое
первое отречение, вдруг поднял голову и сказал своим маршалам: "А  может
быть, нам пойти на них? Мы их разобьем!" - ему казалось, что роль его не
кончена. Даже еще три месяца назад, в марте этого же 1815 г., он  сделал
то, чего никто во всемирной истории не делал,- он был  тогда  еще  полон
веры в себя и свое предназначение.
   Теперь - все потухло сразу и навеки. Он, после Ватерлоо, ни  разу  не
переживал такого отчаяния, как 11 апреля 1814 г., когда принял яд. Но он
потерял всякий интерес и вкус к деятельности, он просто ждал, что с  ним
сделают грядущие события, в подготовке которых он уже решил не принимать
никакого участия.
   Он прибыл в Париж 21 июня, созвал министров. Карно предлагал потребо-
вать у палат провозглашения диктатуры Наполеона. Даву  советовал  просто
объявить перерыв сессии и распустить палату. Наполеон отказался это сде-
лать. Палата в это время тоже собралась и, по предложению снова  появив-
шегося на исторической сцене Лафайета, объявила себя нераспускаемой.
   Наполеон впоследствии сказал, что от одного его слова зависело, чтобы
народная масса перерезала всю палату, и многие депутаты, пережившие  эти
дни, подтвердили его слова. Но опять-таки: он для этого должен был  про-
тивопоставить Лафайету "Марата", либералам, желавшим воскресить 1789 г.,
противопоставить 1793 г., буржуазии противопоставить  плебейскую  массу,
которая спасла Францию от монархической Европы за четверть века  до  той
поры. Ни до, ни после Ватерлоо Наполеон не захотел на это пойти.
   Любопытнейшие известия приходили непрерывно из рабочих предместий 21,
22, 23 июня: там громко, собираясь большими толпами, высказывались реши-
тельно против отречения императора, требовали продолжения военной борьбы
против надвигавшегося вражеского нашествия.
   В течение всего 21 июня, почти всей ночи с 21 на 22 июня,  в  течение
всего дня 22 июня в Сент-Антуанском  и  Сен-Марсельском  предместьях,  в
квартале Тампль по улицам ходили процессии с  криками:  "Да  здравствует
император! Долой изменников! Император или смерть! Не  нужно  отречения!
Император и оборона! Долой палату!" Но Наполеон уже не хотел бороться  и
не хотел царствовать.
   В Париже происходили совещания встревоженных финансистов, членов тор-
говой палаты, банкиров; паническое настроение биржи не поддавалось  опи-
санию. Наполеон ясно мог видеть, что буржуазия покидает его, что  он  ей
не нужен и кажется опасным. Ему изменил тот класс, на который он в тече-
ние всего своего царствования опирался, и он окончательно  отказался  от
продолжения борьбы.
   22 июня он отрекся вторично от престола в  пользу  своего  маленького
сына (бывшего еще с весны 1814 г. с матерью у  своего  деда,  императора
Франца). Его второе царствование, продолжавшееся сто дней, кончилось. На
этот раз Наполеон не мог надеяться, что державы согласятся  пожертвовать
Бурбонами в пользу его сына.
   Громадная толпа собралась тогда вокруг Елисейского дворца, где  оста-
новился Наполеон после возвращения из армии.  "Не  нужно  отречения!  Да
здравствует император?" - кричали собравшиеся. Дело дошло до  того,  что
буржуазия центральных кварталов столицы стала серьезнейшим образом  бес-
покоиться и ждать революционного взрыва. Революция, да еще такая,  кото-
рая может провозгласить  диктатором  Наполеона,  стала  мерещиться  даже
трезвой бирже и пугать ее. Как только разнесся слух об отречении импера-
тора, государственная рента моментально круто пошла  в  гору:  буржуазия
гораздо легче примирялась с грядущей  перспективой  вступления  в  город
англичан, пруссаков, австрийцев и русских, чем с начинавшимся как  будто
политическим вмешательством в дело рабочих предместий столицы,  желавших
сопротивляться нашествию. Узнав 22-го вечером,  что  Наполеон  выехал  в
Мальмезон и что отречение его решено им бесповоротно, толпы  стали  мед-
ленно расходиться.
   Участие и настроение отдельных групп рабочих объяснялось, между  про-
чим, отчасти и тем, что летом в Париже всегда, кроме  оседлого  рабочего
населения, находились пришедшие из департаментов  многие  десятки  тысяч
строительных рабочих, занятых постройкой домов и мощением улиц: каменщи-
ки, плотники, столяры, слесари, маляры, кровельщики, обойщики, землекопы
и т. п. Они шли из деревень в столицу на  отхожие  промыслы,  на  летний
строительный сезон. Они были гораздо более связаны с деревней, чем  пос-
тоянные парижские рабочие. И поэтому они ненавидели Бурбонов двойной не-
навистью - и как рабочие и как крестьяне, а в  Наполеоне  видели  верный