Свое настроение он скрывал. Он старался быть разговорчивым и оживлен-
ным с окружающими, часто и сам, по-видимому, отвлекался  этим  от  своей
тоски. Переносил он свое положение стоически.
   Уже во время долгого морского переезда на "Нортум-берлэнде" он  начал
диктовать Лас-Казу свои воспоминания. Он продолжал это делать и на  ост-
рове вплоть до отъезда Лас-Каза. Разговоры с Лас-Казом, разговоры с Мон-
толоном, с Гурго, продиктованные им и им просмотренные "Письма с  Мыса",
которые  по  его  поручению  (но  без  его  подписи)   напечатал   потом
Лас-Каз,все эти источники дают понятие не  об  объективной  исторической
истинности фактов, о которых идет там речь, но о том, какое  представле-
ние об этих фактах желал Наполеон внушить потомству.
   Из всех записей разговоров с Наполеоном, из всех воспоминаний, заслу-
живающих сколько-нибудь доверия (т. е., точнее говоря,  из  воспоминаний
Лас-Каза, Монтолона и Гурго, потому что Антомарки и О'Мира никакого  до-
верия не заслуживают), можно извлечь очень много для истории так называ-
емой "наполеоновской легенды", но очень мало ценных и убедительных мате-
риалов для характеристики самого Наполеона и для истории его  владычест-
ва. "Наполеоновская легенда", сыгравшая впоследствии такую активную  ис-
торическую роль, стала строиться задолго до Виктора Гюго и Гейне, до Ге-
те и Цедлица, до Пушкина и Лермонтова, до Бальзака и Беранже, до  Мицке-
вича и Товянского и до целого легиона поэтов, публицистов,  политических
деятелей и историков, мысль и чувство которых, а больше всего  воображе-
ние, упорно обращались и надолго приковывались к этой гигантской фигуре,
показавшейся Гегелю после Иены олицетворением "мирового духа",  двигате-
лем истории человечества. Создаваться легенда начала уже на острове  Св.
Елены.
   Но в этой моей работе речь идет исключительно о Наполеоне, а вовсе не
об истории "наполеоновской легенды".
   Итак, материалы, порожденные пребыванием императора  на  острове  Св.
Елены, дают очень мало. "Бог" изрекал непогрешимые глаголы,  а  верующие
записывали Обожание, влюбленность,  религиозное  почитание  -  не  такие
чувства. которые способствуют критическому анализу. Говорил  Наполеон  с
окружающими не для них, конечно, а для потомства, для истории. Мог ли он
тогда быть очень  твердо  уверен,  что  его  династии  суждено  еще  раз
царствовать во Франции, мы не знаем, но беседовал он с окружающими  так,
как если бы имел в виду этот будущий факт.  Однажды  он  прямо  высказал
мысль, что его сын еще будет царствовать.
   Полны специального интереса, конечно, все его обильные  замечания  (и
диктанты), касающиеся его войн и военного  искусства  других  знаменитых
полководцев и военного дела вообще. В каждом слове  чувствуется  первок-
лассный мастер, знаток и любитель предмета. "Странное искусство - война;
я сражался в 60 битвах и уверяю вас, что из них всех я не научился ниче-
му, чего бы я не знал уже в своей первой битве",- сказал он однажды.  Из
полководцев он высоко ставил Тюренна, Конде. Наполеон считал  себя,  без
сомнения, величайшим полководцем во всемирной истории, хотя  не  выразил
этого ни разу точными словами. С особенной гордостью он говорил об  Аус-
терлице, Бородине и Ваграме, а также о  первой  (итальянской,  1796-1797
гг.) своей кампании и о предпоследней (1814 г.). Разгром австрийской ар-
мии под Ваграмом он считал одним из лучших своих стратегических достиже-
ний. Если бы Тюренн или Конде были при Ваграме, то они тоже сразу увиде-
ли бы, в чем ключ позиции, как увидел это Наполеон, "а Цезарь или Ганни-
бал не увидели бы",прибавлял император. "Если бы при мне  для  помощи  в
моих войнах находился Тюренн, я был бы властелином  всего  света",-  ут-
верждал он. Самой лучшей армией Наполеон называл  ту  армию,  в  которой
каждый офицер знает, что делать при данных обстоятельствах.  Однажды  он
выразил сожаление, что не был убит при Бородине или  в  Кремле.  Иногда,
говоря об этом, он называл не Бородино, а Дрезден, еще охотнее Ватерлоо;
о "Ста днях" он вспоминал с гордостью и говорил о "народной любви" к не-
му, проявившейся и при высадке в бухте Жуан и после Ватерлоо.
   Он не переставал сожалеть, что покинул завоеванный им Египет  и  что,
сняв осаду с Акра, вернулся из Сирии в 1799 г. По его мнению, ему следо-
вало остаться на Востоке, завоевать Аравию, Индию, быть восточным  импе-
ратором, а не западным. "Если бы я взял Акр, я бы пошел  на  Индию.  Кто
владеет Египтом, тот будет владеть и Индией",- повторял он (в  этом  ут-
верждении, заметим, с ним совершенно сходится  новейшая  стратегия).  Об
английском владычестве в Индии он говорил, что если бы он даже  с  малым
отрядом добрался до Индии, то выгнал бы англичан оттуда. Он много и час-
то говорил о Ватерлоо и считал, что если  бы  не  совсем  непредвиденные
случайности и если бы у него были прежние, убитые в предшествующих  вой-
нах, маршалы Бессьер, Ланн, если бы при нем был Мюрат,-  исход  сражения
был бы другой. Ему особенно тяжело было вспомнить, что эта последняя его
битва выиграна именно англичанами.
   Что вторжение в Испанию было первой его ошибкой ("испанская язва"), а
русский поход 1812 г.-второй и самой роковой, это он  теперь  признавал,
хотя снисходительно (к себе) говорил о "недоразумении", вовлекшем его  в
поход на Москву. Но он ничуть не отказывался от  своей  ответственности.
Наполеон считал, что когда он, прибыв в Дрезден в 1812  г.,  узнал,  что
Бернадотт, ставший шведским наследным принцем, не намерен  помогать  ему
против России и что султан турецкий заключает с Россией мир, то ему сле-
довало тут же отказаться от нашествия. Войдя в Москву, ему надо было  бы
сейчас же из нее выйти и, догнав  Кутузова,  уничтожить  русскую  армию.
"Эта роковая война с Россией, в которую я был вовлечен по недоразумению,
эта ужасающая суровость стихии, поглотившей целую армию... и  затем  вся
вселенная, поднявшаяся против меня!" Не чудо ли (продолжал он), что  он,
император, мог еще так долго сопротивляться и что не раз конечная победа
в этой борьбе против вселенной склонялась на его сторону?
   То, что в Тильзите он отказался от своей первоначальной мысли стереть
Пруссию как самостоятельное государство с лица земли, он считал одной из
своих ошибок. Австрию, как он теперь признавал, он тоже хотел уничтожить
в 1809 г., но помешала неудача его в битве под Эсслингом, так что  после
Ваграма все-таки Австрия хоть и много потеряла, но продолжала  существо-
вать.
   Несколько раз возвращался он мыслью к казни герцога  Энгиенского,  но
никакого раскаяния по этому поводу не обнаруживал, а высказывался в  том
духе, что снова бы это повторил, если бы пришлось начинать сначала.  Ин-
тересно, что долгое, 20-летнее всеевропейское страшное кровопролитие,  в
центре которого он находился и решающую роль в котором он, по  собствен-
ному представлению, играл, ни в малейшей степени не вспоминалось им  как
нечто печальное, тяжелое, способное омрачить душу хоть на один миг.  Да,
совершенно верно, он стремился к завоеваниям, но у него вообще было  это