Конвента, которые  были в то время  не расположены ко всем вообще
военным   начальникам.   Декрет,   оставленный  без   исполнения,
потребовал было Наполеона к ответу за некоторые меры, принятые им
по   случаю  укрепления   Марселя,  а  один   из  представителей,
недовольный  твердостью его  характера и  неготовностью исполнять
его  требования, решился  произнести против него  приговор, столь
часто  гибельный,  но  на этот  раз  оставшийся,  к счастью,  без
последствий,   приговор,   лишавший   Наполеона   покровительства
законов.

Мы уже  имели случай сказать, что  не все народные представители,
бывшие при  южной армии, показывали  неприязненное расположение к
Наполеону.  Между ними  один,  женатый на  прекрасной и  любезной
женщине, обласкал его как нельзя больше и предоставил ему в своем
доме все  права близкого знакомого.  Наполеон воспользовался этой
доверенностью и даже едва  ли не употребил ее во зло, если судить
по  некоторым не  очень  скромным словам  "Записок", писанных  на
острове Святой  Елены, где  сказано, что жена  представителя была
столько   же  хорошо   расположена  к   молодому  артиллерийскому
генералу, как  и ее муж,  который один из первых  обратил на него
внимание Конвента в эпоху тринадцатого вендемиера.

Наполеон,  сделавшись  императором,  снова  встретился  со  своей
хорошенькой знакомкой. Время и  несчастье изменили черты ее лица,
или, лучше сказать, не  оставили на нем и следов прежней красоты,
пленившей некогда Наполеона. "Почему же, - сказал ей император, -
почему  же вы  не прибегли  к посредничеству наших  общих ницских
знакомых, чтобы представиться мне?  Многие из них занимают теперь
важные  должности и  всегда  имеют ко  мне доступ".  -  "Ах, ваше
величество, -  отвечала она,  - мое знакомство  с этими господами
прекратилось  с  той  самой  поры,  как  они стали  знатны,  а  я
несчастна".  В  то  время  она  была  вдовой и  в  крайне  бедном
положении. Наполеон исполнил все, о чем она его просила.

Припоминая об этой любовной шалости, Наполеон сказал:

"Тогда я  был еще очень молод;  гордясь моим маленьким успехом, я
старался  отблагодарить   за  него  всеми   зависевшими  от  меня
средствами; и вот вы увидите, до чего может дойти злоупотребление
властью, и от чего  зависит иногда жизнь людей. Раз, прогуливаясь
с женой  моего приятеля,  представителя, по линиям  нашей позиции
близ  Мендского ущелья,  мне  вдруг пришло  в голову  показать ей
небольшое   сражение,   и   я   приказал  произвести   атаку   на
неприятельские аванпосты. Правда,  случилось так, что мы остались
победителями; но,  тем не менее, дело  было очевидно бесполезное;
атака  сделана   без  всякой  нужды,  а   все-таки  стоила  жизни
нескольким  человекам. Вспоминая  об этом,  я всякий  раз жестоко
упрекаю себя".

События девятого термидора остановили на короткое время Наполеона
на поприще,  начатом с  таким блистательным успехом.  Сношения ли
его  с  Робеспьером  младшим  навлекли на  него  подозрения,  или
завистники его рождающейся  славы рады были воспользоваться каким
бы то  ни было предлогом,  чтобы погубить его, то  ли, другое ли,
только  он был  отрешен  от должности  и арестован  по приказанию
Албитта,  де   Лапорта  и   Салличети,  которые  вменили   ему  в
преступление поездку  его в Геную, исполненную  по предписанию их
же предместника, Рикорда.

Объявленный  недостойным доверия  армии и потребованный  к ответу
перед  Комитетом общественной  безопасности, генерал  Бонапарт не
захотел беспрекословно  покориться подобному приговору. Он тотчас
же послал ноту к представителям, велевшим было задержать его, и в
этой ноте уже проглядывал тот высокомерный, сильный, сжатый слог,
который   впоследствии  так   легко  было  заметить   и  которому
удивлялись во всех его  речах, во всех его письмах. Вот некоторые
отрывки из этой достопримечательной бумаги:

"Вы отрешили  меня от должности, арестовали  и объявили человеком
подозрительным.

Вы обесчестили меня без суда, или осудили, не выслушав.

В государстве во время революций бывает только два разряда людей:
подозрительные и патриоты...

К которому разряду хотят причислить меня?

Не с самых ли первых дней революции я придерживался ее начал?

Не меня ли видели  во всегдашней борьбе то с врагами внутренними,
то, по званию воина, с врагами внешними?

Для республики  оставил я мою родину,  утратил достояние, потерял
все.

Потом,  я не  без  отличия действовал  под Тулоном  и  заслужил в
бытность  при  итальянской армии  часть  лавров,  пожатых ею  при
Саорджио, Онелья и Танаро...

При  открытии  Робеспьерова  заговора  я вел  себя  как  человек,
поступающий в духе правил.

Следовательно,  нет   возможности  оспаривать   у  меня  название
патриота.

Что ж, не выслушав, объявляют меня подозрительным?

Патриот,  невинный, оклеветанный,  я все-таки  не ропщу  на меры,
принятые против меня комитетом.