Бутеня  как  бы  нарастали  в твердой окаменелости и давили, давили Рудя, не
давая  тому  ни  времени,  ни  возможности  выпрямиться.  Конечно же Рудь не
сдавался  сразу.  В  его  молодом теле собралась уже незаурядная сила, кроме
того,  на  его стороне было преимущество в первом поединке, когда именно он,
а  не  Бутень нанес удар своему противнику. Тут он не мог свободно отскочить
и  снова  ударить  рогами,  зажатый  в  узком  месте,  но  и сломить себя не
позволял,  он  также напрягал свою шею, затвердевшую, как дуб, затвердевшую,
быть  может,  даже  сильнее,  чем  у  Бутеня, хотя у старого тура и была она
вдвое  толще.  Видимо,  надеялся  еще  Рудь  и на то, что в его молодом теле
больше  выдержки, чем у старого тура, у которого еще не зажили раны. Главное
для  него  было - выдержать этот первый каменный натиск Бутеня, не уступить,
не согнуть шею, ибо тогда гигантские рога Бутеня пронзят его насквозь.
     А  поскольку  натиск  старого тура не угасал, а все увеличивался, Рудь,
топая  передними  ногами, постепенно все больше и больше изгибался в хребте,
уже  его  спина  изогнулась  до  предела,  уже  передние  ноги ближе и ближе
подтягивались  к  задним,  уже  и  шея  согнулась вниз, как будто Рудь хотел
спрятать  голову между передними ногами; теперь молодой тур весь свертывался
в  огромное, упругое кольцо мышц, которое вот-вот должно было распрямиться и
отбросить  старого  Бутеня  именно  в  тот  момент, когда Бутень израсходует
остатки  своих  сил.  От  невероятного  напряжения у Бутеня на икре треснула
корка,  которой  была  затянута  рана,  и красная рана появилась на мохнатой
ноге,  от  всего  его  огромного  тела  поднимался тяжелый пар, вытаращенные
глаза  лезли  уже  в разные стороны, как будто вот-вот должны были треснуть.
Однако  у  Рудя  дела  были и того хуже. От напряжения мелко дрожало все его
тело,  судорожно билась каждая мышца, каждая жилка, как-то странно вихлялись
ноги,  а  спина  напряглась  до  такой  степени,  что, казалось, вот-вот уже
должна была непременно переломиться прямо посередине.
     И  именно  в тот момент, когда казалось, что Рудь сломится, как усохший
ствол,  он  последним  усилием  вывернулся в сторону и грузно упал в болото.
Бока  у него ходили ходуном, а рыжая шерсть промокла насквозь, из раскрытого
рта высунулся бессильный, потемневший язык.
     А  Бутень стоял над своим поверженным врагом неподвижный и равнодушный.
Не  добивал его и не отходил от него, будто хотел до конца насладиться своей
победой.  На  самом  же  деле застыл он от предельной исчерпанности сил. Мог
лишь удержаться на ногах - вот и все.
     И  это  длилось  довольно  долго.  Один  лежал,  тяжело  дыша, а другой
неподвижно  возвышался  над  ним, страшный лишь своим видом, будучи на самом
деле  тоже  бессильным.  Потом  Бутень,  которому  негоже было выдавать свою
исчерпанность,  все  же нашел в себе силы шагнуть в сторону, к луже с водой,
неторопливо  нагнул  туда  морду, долго пил и, грозно зарычав, побрел сквозь
кусты  к  своему  племени,  которое,  вероятно,  с  радостью  воспримет  его
возвращение.
     А  Рудь  еще  некоторое время полежал, а потом чуточку подвинул голову,
ибо  на большее не хватило силы, вытянул еще дальше язык, загнул краешек его
ковшиком  и  начал  по-собачьи хлебать воду из той же лужи, в которой утолил
свою  жажду  Бутень.  Он  хлебал долго и тяжело, с большими передышками, ибо
даже  на  такую  простую  вещь  был  неспособен. Сивоок тихо толкнул Лучука,
показал глазами: айда.
     Когда  они  изрядно  отошли  от  места  схватки  туров,  Лучук сказал с
сожалением:
     - Здорово  же  он  язык высунул! Так и хотелось подскочить да отмахнуть
его ножом! Вот бы зажарили!
     - Ох и глупый ты, - незлобиво сказал Сивоок.
     - Я старше тебя на три лета, - обиделся Лучук.
     - А ума нет.
     - Зато у тебя ум - носить цветы из пущи.
     - А  что, - вспыхнул задетый за живое Сивоок, - носил! Хочешь - еще раз
понесу!
     - Чтобы снова попасть в яму?
     - А  я  хитрее  буду.  Переброшу  Величке цветок через частокол - вот и
все.
     - Как же ты перебросишь?
     - А так: я могу бросить камень дальше всех.
     - Зачем  же  тебе камень? Можешь прицепить свой цветок к моей стреле, я
и заброшу его за частокол. Я все могу.
     Сивоок  тепло  взглянул на своего товарища, с которым минуту назад чуть
было не рассорился.
     - А  потом  пойдем дальше, - сказал он. - Пускай Величка думает, откуда
упал на нее цветок.
     - А ежели его найдет Ситник? - спросил Лучук.
     - Так пускай подумает, откуда упала на него стрела.
     - Все равно хорошо! И пойдем дальше в поле!
     - А потом в пущу.
     - А потом полем.
     - И пущей!
     ...Только  и  следу  от  них  было,  что  удивительная стрела посредине
Ситникова двора с прицепленным к ней синим цветком из глубочайшей пущи.


                                  1941 год
                                ОСЕНЬ. КИЕВ

                                                         ...Мы готовы начать
                                                   заново завтра и ежедневно
                                                         ту же самую веселую
                                                                   карусель.

                                                                   П.Пикассо

     Профессор   Адальберт   Шнурре   любил   точность.  Он  гордился  своей
точностью.  По  нему  можно  было  проверять хронометры, как когда-то жители
Кенигсберга  проверяли их по Канту. Он появлялся на плацу концлагеря ровно в
десять  минут  десятого.  Правда,  название "плац" мало подходило к грязному
пустырю,  но,  во-первых,  пустырь  умело  опутан  двумя  рядами  новенькой,
изготовленной  на  далеких  рейнских заводах колючей проволоки, а во-вторых,
на  той  части  пустыря,  которая имела покатый склон к бесконечным киевским
оврагам,  к  моменту  приезда  профессора лагерная охрана всегда выстраивала
всех  заключенных,  несмотря  на  их возраст, пол и состояние, в котором они
пребывали,  а следует добавить, что большинство из тех, кто попал за колючую
проволоку  этого  киевского  концлагеря, находились в том состоянии, которое