- Как  он  там?  -  спросил  Изоська,  недружелюбно  скользнув по
Евстигнею глазами.
     - Почивает,  милок.  После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам
пора.
     Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и
холодный,  хлестнул по лицу.  Евстигней запахнул  кафтан  и  побрел  к
воротам. Поднял фонарь - караульный пропал.
     "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного".
     - Гаврила!
     - Тут я,  - послышался голос с повети.  - Зябко.  Плеснул бы  для
сугреву.
     - Ужо плесну.  - Евстигней приблизился к дозорному,  покосился на
дверь подклета,  зашептал.  - Ступай к мужикам.  Глаз не спущай.  Чую,
лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня
в горнице.
     - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила.
     - Пистоль заряжен?
     - Не оплошаю.
     - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету.

ГЛАВА 3
                                ЛАРЕЦ

     Ермила зло замахнулся на боярского сына.
     - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним
пять налетий по Руси бродяжил.
     Выхватил саблю, ощерился.
     - Цыц! Сам казнить буду.
     Багрей подтолкнул  боярского сына к волчьей клети,  Голодная стая
рвала на куски Прошкино тело.
     Багрей широко перекрестился.
     - Упокой, господи, новопреставленного раба божия.
     Боярский сын отвернулся.  Атаман шагнул к детине,  тяжело ухватил
за плечи и вновь повернул к клети.
     - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду.
     - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули.
     - Не по нутру?  Ишь ты.  Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты
мой желанный... Ермила! Тащи его в избу.
     Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку.
     - Стяни-ка ему покрепче руки...  А теперь уходи, Ермила. Говорить
с гостеньком буду.
     Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на
стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо:
     - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться.
     Боярский сын не отозвался,  но что-то дрогнуло в его лице. Багрей
скинул личину.
     - Не признал, Ивашка?
     Глаза детины широко раскрылись.
     - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке.
     - Не чаял встретить?..  Гляди,  гляди. Давненько не виделись. Где
же тебя носило?  Почитай,  год прятался.  Молчишь?  Я-то думал в степи
подался, а ты тут, в лесах шастаешь.
     Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес:
     - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся.  Ох, и паскудлив
же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть.
     - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А
вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть.
     - Убивец, тьфу!
     - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по
белу свету.
     - Червь могильный, душегубец!
     - Вестимо,  Ивашка,  душегубец.  Топор мне брат родной, а плаха -
сестрица.  Люблю людишек потрошить.  Я ж у Малюты Скуратова в любимцах
ходил.  Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд!
(Малюта  Скуратов  -  Вольский  Григорий Лукьянович,  думный дворянин,
ближайший помощник царя  Ивана  Грозного  по  руководству  опричниной,
пользовавшийся его неограниченным доверием.)
     - Нашел чем похваляться. Кат!
     - Кат,  Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по
нраву я был Андрею Андреичу.
     - Чего  ж  от него сбежал?  Кажись,  в узде он тебя не держал,  -
усмехнулся Болотников.
     - Э-эх,  Ивашка,  младехонек ты еще.  У меня с Телятевским особая
дружба.  Вот и пришлось в леса податься.  Тут мне вольготней,  я здесь
царь лесной.
     Подошел к поставцу, налил в кубки вина.
     - Хошь  выпить?  Я  добрый  седни.  Винцо у меня знатное.  Борису
Годунову в дар  везли,  а  я  перехватил  гостей  заморских.  Поднесу,
Ивашка.
     - Из твоих-то рук!
     - Рыло воротить?
     Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд.
     - Гордыни в тебе лишку.  А чем чванишься?  Смерд, княжий холоп! Я
из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь.
     Мамон выпил  и,  с  трудом  унимая злобу,  заходил по избе.  Взял
топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову.
     - По  кусочкам  буду  тяпать,  а к ранам - щипцы калены да уголья
красны.  Орать будешь,  корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я
тут  всех  в  царство небесное отсылаю.  А зачем отпущать?  Пропал раб
божий,  сгинул - и вся недолга.  Да и волков потешить надо.  Уж больно
человечье мясо жрут в охотку...  Чего зверем смотришь?  Ух, глазищи-то
горят.  Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а
потом и за дело примусь... Жутко, а?
     Тяжело сел на лавку,  помолчал,  а затем вновь тихо  и  вкрадчиво
спросил:
     - А хошь я тебя помилую?
     - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду.
     - Удал ты,  паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам,
много денег,  Ивашка.  Живи и радуйся.  Но и ты мне сослужи. Попрошу у
тебя одну вещицу.