- Духовный  отец  наш  Паисий  помре,  осиротил  Угожи,  ушел  ко
господу.  Неможно  приходу  без  попа.  Кому  ныне  о  душе  скорбящей
поведать, кому справлять в храме требы?
     - Неможно, Арефий. Скорбим! - дружно воскликнули старцы.
     Арефий поднялся с лавки, ткнул перед собой посохом, ступил на шаг
к Васюте.
     - Тебя, чадо, просим. Возлюби мир, стань отцом духовным.
     Васюта опешил, попятился к двери.
     - Да вы что?!  Какой из меня пастырь?..  Не, я к озеру. Мне невод
тянуть.
     Но тут его ухватил за полу сермяги тиун.
     - Погодь,  Васютка.  Мекай,  что старцы сказывают.  Храму батюшка
надобен.
     - Не пойду!.. Ишь, чего вздумали.
     - Угомонись.  Выслушай меня,  чадо,  - Арефий возложил трясущуюся
руку на плечо Васюты.  - Ты хоть и млад, но разумен. Добролик, книжен,
один  на  все Угожи грамоте горазд.  Богу ты будешь угоден,  и владыка
святейший благословит тебя на приход.  Ступай к нему  и  возвернись  в
сане духовном. (В XVI веке специальных духовных учебных заведений, где
бы готовились священники не существовало.  Обычно, по смерти попа, мир
снаряжал к патриарху (митрополиту) грамотного человека, который мог бы
читать богослужебные книги. Человек этот, после благополучных смотрин,
"благословлялся на приход".)
     - Нет, отцы, не пойду!
     Арефий повернулся к тиуну.
     - Скликай мир, Истома.
     И мир порешил: идти Васюте в стольный град к святейшему.
     Поехал с обозом. Везли в царев дворец дощатые десятиведерные чаны
с рыбой. В Ростове Великом пристали к другим оброчным подводам.
     - Скопом-то  повадней.  Чу,  Багрей  шалит  по  дороге.  Зверь  -
ватаман,  - гудел подле Васюты возница, с опаской поглядывая на темный
бор.
     - Бог не выдаст, свинья не съест. Проскочим, - подбадривал мужика
Васюта.  Страх тогда был ему неведом. Другое заботило: как-то встретит
его владыка, не посмеется ли не прогонит ли с патриаршего двора?
     "Чудят старцы. Иного не могли сыскать?"
     На миру шумели, бородами трясли, посохом стучали.
     "Нету иного!   Не   пошлешь   малоумка.   Бессребренник,    ликом
благообразен. Пущай несет в мир божье слово".
     Много кричали.  Мужики согласились.  Одни лишь парни были против,
шапки оземь:
     "Куды ему в батюшки?!  Нельзя Васюту до храма,  молод.  Барабошка
он, рот до ушей. Не пойдем в храм!"
     Но старцы их словам не вняли.
     "Веселье не грех, остепенится".
     Ехал хмурый, в попы не хотелось. Вздыхал дорогой:
     "И что  это  за  радость  -  на  девок  не погляди,  с парнями не
поозоруй. Докука!"
     Чем дальше  от  Ростова,  тем  глуше  и  сумрачнее тянулись леса.
Возницы сидели хмурые,  настороженные,  зорко вглядываясь  в  пугающую
темень бора.  Хоть и топор да рогатина подле, но на них надежа плохая.
У Багрея ватага  немалая,  не  успеешь  и  глазом  моргнуть,  как  под
разбойный  кистень  угодишь.  Хуже нет на Москву ехать,  кругом смута,
шиши да тати. Лихое время! (Шиш - вор, грабитель.)
     - Помоги,  осподи!  -  истово крестился возница и тихо ворчал.  -
Худо живем,  паря, маятно. Куды ни кинь - всюду клин. На барщине спину
разогнуть неколи.  Приказчик шибко лютует. Чуть что - и кнут, а то и в
железа посадит.
     Возница тяжко вздохнул и надолго замолчал.  Чуть повеселел, когда
лес поредел, раздвинулся и обоз выехал к небольшой деревеньке.
     - Петровка. Тут, поди, и заночуем. Вон и Егор, большак наш, машет
на постой. К мужикам пойдем кормиться.
     В деревеньке  тихо,  уныло.  Утонули в бурьяне курные избенки под
соломенной крышей. Меж дворов бродит тощая лохматая собака.
     - Экое  безлюдье,  -  хмыкнул  возница.  -  Куда народ подевался?
Бывало, тут с мужиками торговались. Реки-то у них нет, леща брали.
     Обозники распрягли  лошадей  и  пошли  по  избами.  Но всюду было
пусто,  лишь у церквушки увидели дряхлого старика в ветхом рубище. Тот
стоял пред вратами на коленях и о чем-то тихо молился.
     - Здорово жили, отец, - прервал его молитву Егор.
     Старик подслеповато,  подставив сухую ладошку к седеньким бровям,
глянул на мужика.
     - Здорово, родимый... Подыми-ка меня, мочи нет.
     Мужики подхватили деда за руки, подняли.
     - Не держат ноги-то, помру завтре. Вы тут, чу, на ночлег станете.
Похороните, родимые, а я за вас богу помолюсь. Не задолго, до солнышка
уберусь. Вот тут, за храмом, и положите.
     - Пожил бы, отец. Успеешь к богу-то, - молвил большак.
     - Не, родимые, на покой пора.
     - А где ж народ, отец?
     - Сошли.  Кто  в  леса,  а кто в земли окрайные.  От Микиты Пупка
сошли, озоровал осударь наш, шибко озоровал. От бессытицы и сбегли.
     Старик закашлялся,  изо  рта  его пошла сукровица.  Мужики внесли
деда в ближнюю избу,  положили на лавку.  Когда тот отдышался,  Васюта
протянул ему ломоть хлеба.
     - Пожуй, отец.
     Старик вяло отмахнулся.
     - Не, сынок. Нутро не принимает.
     - Плох  дед.  Знать  и  впрямь помрет,  - перекрестился большак и
повелел скликать мужиков.
     Растопили печь, сварили уху. Ели споро: рано подыматься.
     - Дни погожие, как бы тухлец не завелся, - степенно ронял за ухой
Егор.  -  Тогда  хлебнешь  горя.  На  царевом  дворе  за  таку рыбу не
пожалуют. Либо кнутом попотчуют, либо в темницу сволокут. При государе
Иване  Васильевиче  знакомца  моего,  из  Ростова,  на дыбе растянули.
Доставил на Кормовой двор десять чанов,  а один  подыспортился.  Царев
повар съел рыбину да и слег - животом занедужил.  Может,  чем и другим
объелся,  но указал на большака.  Схватили - и на дыбу, пытать зачали.
Пошто-де,  государя  умыслил  извести?  Не  кинул  ли  в  бочку  зелья
отравного? Так и загубили человека.