потягиваясь, весело проговорил он.
     - Аль где на пиру был?
     - Пир что... С Парашкой провожался. Вот бедовая!
     Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву,  облитую  росой.
Умыл лицо.
     - Экая благодать седни... Не полегчало, паря?
     - Кажись, получше, - ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле
слабость.
     В лесу  тихо,  покойно.  Над  беглецами  распустила широкие ветви
матерая ель;  под нею росли две тоненькие рябинки,  упираясь кудрявыми
макушками в колючие лапы.  Минет налетье-другое,  и будет им тесно, не
видать рябинкам ни солнца,  ни простора: могучая ель навсегда упрятала
их в свое сумеречное царство.  А чуть поодаль ель переплелась вершиною
с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
     - Чуден мир, друже. Глянь, - повел рукой Иванка.
     - Чуден,  паря, - поддакнул Васюта, разматывая котому. - Давай-ка
пожуем малость.
     Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому  лесу;  кругом  гомонили
птицы, радуясь погожему утру.
     - Дорогу ведаешь? - спросил Иванка.
     - Не шибко,  - признался Васюта.  - Айда на восход, а там, версты
через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
     Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
     - Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто
к Багрею пристал?
     - А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
     - Это где же?
     - Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли
кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с
ними до Ростова.  А тут ватага нагрянула.  Купцов и возниц перебили, а
меня оставили.
     - Чем же ты Багрею поглянулся?
     - Из  Москвы-то  я  батюшкой  вышел.  На  телеге  в  скуфье  да в
подряснике сидел,  вот и  не  тронули  лихие,  Нам-де  давно  попа  не
доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по
христианскому  обычаю,  нельзя  нам  без  батюшки.  Поначалу  стерегли
накрепко,  из  подклета  не  выпускали,  а потом малость волюшки дали,
стали на разбой с собой брать.  Противился,  да куда тут.  Багрей  все
посмеивался:  "Али без греха хочешь прожить?  Не выйдет,  отче, в моей
ватаге ангелов не водится.  Бери топор да руби купчишек.  А грехи свои
потом замолишь". Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером
стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не
дал.   Мне,  говорит,  поп-убивец  вдвойне  слюбен.  Седмицу  на  цепи
продержали,  а потом вина ковш  поднесли  и  вновь  на  татьбу  взяли.
Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж
поздно,  мертвого не воскресишь.  А Багрей еще пуще смеется:  "Душегуб
ты,  батюшка,  государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а
ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду.
Что  татя  в  железах  держать?"  Но сам все же упредил:  "А коли уйти
надумаешь - патриарху грамоту отпишем.  У него истцы покрепче земских,
разом сыщут,  и не выдать тебе бела света.  Так что, отче, бежать тебе
некуда".  Я после того подрясник на кафтан сменил,  осквернил я попову
одежу.  А  вскоре  тебя  в  яму кинули,  вот и весь сказ.  (Шестопер -
старинное  холодное  оружие  -  род  булавы  с   головкой   из   шести
металлических перьев (шипов).)
     - Не заробел уйти?
     - А  чего  робеть.  Ужель  средь лихих жить?  Багрей чисто упырь,
родной матери не пожалеет. Страшный человек!
     - Верно, друже. Легче со зверем повстречаться... А теперь куда?
     - Покуда в Ростов.  Схожу в Угожи,  старцам повинюсь,  нельзя мне
теперь  в батюшки.  По Руси подамся,  а может,  с тобой пойду.  Сам-то
далече ли?
     - Далече, друже... Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
     - Никак, заплутали, Иванка.
     Лес стоял сплошной стеной - дремучий, дикий.
     - Забрели, однако, - присвистнул Иванка.
     - А, может, напрямик? - предложил Васюта.
     - Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
     Прошли еще с полверсты,  но лес не редел и,  казалось, становился
все сумрачней и неприступней.  Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта
вздрогнул, перекрестился.
     - Сгинь, нечистый!
     Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
     - Зришь сосну горелую?  Должно,  Илья стрелу  кинул.  Опять  сюда
пришли.
     - Были мы тут, - кивнул Иванка.
     - Леший  нас  крутит,  лесовик,  -  понизил  голос Васюта и вновь
осенил себя крестом.  Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать
кушак с зипуна.
     - Ты чего, друже?
     - Как чего?  Аль не знаешь,  - перешел на шепот Васеюта, скидывая
зипун. - Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
     Снял рубаху,  вывернул  наизнанку  и  вновь одел;  то же самое он
сделал и с зипуном.  Затем перекрестил  лес  на  все  четыре  стороны,
приговаривая:
     - Отведи,  господи,  нечистого!  Помоги рабам твоим  от  лесовика
выбраться. Помоги, господи!
     Иванка тоже перекрестился:  поди,  и впрямь лесовик закружил.  Не
зря  когда-то  отец сказывал:  "В каждом лесу леший водится.  Только и
ждет мужика,  чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и
плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то
и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик".
     - А теперь пошли с богом, - молвил Васюта.
     Но плутали еще долго,  не сразу их лешак отпустил.  И вот,  когда
вконец  уморились,  лес чуть посветлел,  а вскоре и вовсе раздвинулся,
дав простор горячему солнцу.
     - Передохнем малость,  - утирая пот со лба, сказал Васюта и начал
вновь выворачивать зипун.
     - Передохнем,  - согласился Иванка.  Ему опять стало хуже, голова
была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.