презорница. Покарает ее господь.
     На дороге  столпились  мужики,  крестили  лбы,  не   вмешивались.
Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки.  Ведал:  никто за
женку не заступится, быть ей битой.
     Каждые пять-десять    лет    по    пятницам,    в   день   смерти
Христа-Спасителя,  приходили в село божьи пророки.  Рекли у храма, что
является  им  святая Параскева-пятница и велит православным заказывать
кануны.  Они же рьяно следили,  чтобы бабы на деревне в этот священный
день  не  пряли  и  никакой  иной  работы не делали,  а шли бы в храм,
молились да слушали на заутрене и вечерне церковные  песни  в  похвалу
святой  Пятницы.  Ослушниц  ждала расправа.  (Пятница - была священным
днем. Народ верил в особую силу двенадцати пятниц в году. Под влиянием
жития   святой   Параскевы   (пятница)  народ  олицетворял  пятницу  -
представлял ее в виде женщины,  которая ходит по  деревням  и  следит,
чтобы бабы не работали, когда не полагается.)

     Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил
два ковша бражки в подклете Евстигнея.  Глянул на  дорогу  и  обалдело
вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.
     - Гы-ы-ы... Евстигней Саввич! Гы-ы-ы...
     Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:
     - Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулдыкался. Прогоню я
тебя, ей богу!
     Гаврила, не внимая словам  Евстигнея,  продолжал  хихикать,  тряс
бородой.
     - Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы..
     Евстигней посмотрел   на  дорогу,  перекрестился,  будто  отгонял
видение, опять глянул и забормотал очумело:
     - Срамницы... Эк, власы распустили.
     - У первой,  с иконкой-то, телеса добры, хе-хе... Ух, язви ее под
корень!
     Евстигней вприщур  уставился  на  бабу,  рослую,  пышногрудую,  с
темными  длинными  волосами,  и  в памяти его вдруг всплыла Стенанида.
Дюжая была девка, в любви горяча.
     - Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.
     - Погодь,  Гаврила...  Пущай поснедают. То люди божий, - блудливо
поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.
     - Срамные женки, Саввич.
     - Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.
     Увидеть на миру бабу без сарафана - диво.  Даже  раскрыть  волосы
из-под убруса или кики - великий грех: нет большего срама и бесчестья,
как при народе опростоволоситься. А тут идут босы, в одних власяницах,
но  не  осудишь,  не  повелишь  закопать  по  голову  в  землю.  Свята
Параскева-пятница, свят, нерушим обычай!
     Бабы вошли во двор, поясно поклонились.
     - Все ли слава богу? - спросила водильщица.
     - Живем помаленьку, - степенно ответил Евстигней, однако в голосе
его была робость:  уж больно несвычно перед такими бабами стоять. А им
хоть бы что, будто по три шубы на себя напялили.
     - А водятся ли в доме девки?
     - Варька у меня.
     - Не за прялкой ли?
     Глаза у водильщицы так и буравят, будто огнем жгут.
     - Упаси бог,  - замахал Евстигней. - Какая седни прялка? Спит моя
девка по пятницам. Поди разбуди, Гаврила.
     Гаврила проворно шагнул к крыльцу.
     - Лукав ты,  хозяин. При деле твоя девка. А ну ступай за мужиком,
бабицы!
     Бабы ринулись  за  Гаврилой,  но  к счастью Евстигнея,  девка и в
самом деле лежала на лавке.  Поднялась Варька  рано,  замесила  хлебы,
управилась с печевом, а потом прикорнула в горнице.
     Бабы спустились во двор, молвили:
     - Почивает девка.
     Федора вновь огненным взором обожгла Евстйгнея.  Того  аж  в  пот
кинуло: грозна пророчица, ух грозна!
     - Бог тебя рассудит,  хозяин. Коли облыжник ты - Христа огневишь,
и тогда не жди его милости...
     И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы
скрыть смятение, поспешно молвил:
     - Не изволишь ли потрапезовать, Федора?
     Не дождавшись ответа, крикнул:
     - Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.
     Прежде чем сесть за трапезу,  пророчицы долго молились.  Встав на
колени,  тыкались лбами о пол,  славили святую Параскеву и  Спасителя.
Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.
     Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью.
Были на нем и утки,  начиненные капустой да гречневой кашей,  и куры в
лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые
пряники   с   оттиснутым  груздочком.  Довольно  было  и  сдобного,  и
пряженого.
     Варька устала  подавать  и  все дивилась.  Щедрый нонче Евстигней
Саввич.  С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок
хлеба, а тут будто самого князя потчует.
     А Евстигней  сидел  на  лавке  и  все  посматривал   на   Федору.
Поглянулась  ему пророчица,  кажись,  вовек краше бабы не видел.  Зело
пышна и пригожа.  Одно худо - строга и  неприступна,  и  глаза  как  у
дьяволицы.  Чем бы ее еще улестить?  Может, винца поднести. Правда, не
принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и
оттает. Федора.
     Сам спустился в подклет,  достал кувшин с добрым фряжским  вином.
Когда-то  заезжий  купец  из  Холмогор гостевал,  вот и выменял у него
заморский кувшин.
     - Не отведаешь ли вина, Федора?
     Пророчица насупила брови.
     - Не богохульствуй, хозяин.
     - Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.
     - Не  искушай,  святотатец!  Мы люди божии.  Не велено нам пьяное
зелье. Изыди!
     Гаврила, стоявший   у  двери,  сглотнул  слюну.  Резво  шагнул  к
Евстигнею, услужливо молвил: