была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными  камнями,  и  перед
каждым гостем лежали столовый ножик с ручкой, сверкавшей яхонтами и  ценными
топазами, и салфетка, отделанная серебряной бахромой. Кушанья  не  ставились
на стол, а подавались  слугами,  и  после  каждого  блюда  благородные  пажи
обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.

     ------------------------------------------------------
     небольшой монастырь,  аббат  которого,  Иульнот,  был  любимым  собеседником
Канута. Тут же  когда-то  находился  и  дворец  этого  короля,  уничтоженный
пожаром.
     ------------------------------------------------------

     За столом не было ни одной женщины, потому что той,  которой  следовало
бы сидеть возле короля, - прелестной дочери Годвина  и  супруги  Эдуарда  не
было во дворце: она впала в немилость короля вместе со своими родными и была
сослана куда-то на житье. "Ей не следует пользоваться королевской  роскошью,
когда отец и братья питаются  горьким  хлебом  опальных  и  изгнанников",  -
порешили советники кроткого короля -  и  он  согласился  с  этим  бесправным
приговором.
     Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей,  им  все-таки  нельзя  было
прикоснуться к пище  без  предварительных  религиозных  обрядов.  Страсть  к
псалмопениям достигла тогда в Англии высшей степени. Рассказывают даже,  что
при некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол,  не
выслушав все без исключения псалмы царя Давида: какой  громадной  памятью  и
какой крепкой грудью должны были тогда отличаться певцы!
     На этот раз стольник сократил обычное молитвословие  до  такой  сильной
степени, что, к великой досаде короля Эдуарда, были  пропеты  только  десять
псалмов.
     Все  заняли  места,  и  король,  испросив  извинение  герцога  за   это
непривычное нерадение  стольника,  произнес  свое  вечное:  "Не  хорошо,  не
хорошо, поди ты, это не хорошо!"
     Разговор за столом почему-то не клеился, несмотря на старания Рольфа  и
даже герцога, мысленно пересчитывавшего тех саксонцев,  на  которых  он  мог
положиться при случае.
     Но не так было за остальными столами;  поданные  в  большом  количестве
напитки  развязали  саксонцам  языки   и   лишили   норманнов   обычной   их
сдержанности. В то время, когда винные пары уже произвели свое действие,  за
дверями залы - где бедняки дожидались остатков ужина -  произошло  небольшое
движение и вслед  за  тем  показались  двое  незнакомцев,  которым  стольник
очистил место за одним из столов.
     Новоприбывшие были одеты замечательно просто:  на  одном  из  них  было
платье священнослужителя низшего разряда, а на другом - серый плащ и широкая
туника, под которой виднелось нижнее платье, покрытое пылью и грязью. Первый
был небольшого роста, худощавый, - другой, наоборот,  исполинского  роста  и
сильного сложения. Лица их были более чем наполовину закрыты капюшонами.
     При их появлении, между  присутствовавшими  пронесся  ропот  удивления,
презрения и гнева, который прекратился, когда заметили,  с  каким  уважением
относился к ним стольник, особенно  к  высокому;  но  немного  спустя  ропот
усилился, так как великан бесцеремонно притянул  к  себе  громадную  кружку,
поставленную  для  датчанина  Ульфа,  саксонца  Годрита   и   двух   молодых
норманнских рыцарей, родственников  могучего  Гранмениля.  Предложив  своему
спутнику выпить из кружки,  он  сам  осушил  ее  с  особенным  наслаждением,
выказывавшим, что он не принадлежит к норманнам, и потом попросту обтер губы
рукавом.
     - Мессир, - обратился к нему один из норманнских  рыцарей  -  Вильгельм
Малье, из дома Малье де-Гравиль, как можно дальше отодвигаясь от гиганта,  -
извини, если я замечу тебе, что ты испортил мой плащ, ушиб мне ногу и  выпил
мое вино. Не угодно ли будет тебе показать мне лицо человека, нанесшего  все
эти оскорбления, мне - Вильгельму Малье де-Гравилю?
     Незнакомец ответил каким-то глухим смехом и опустил капюшон еще ниже.
     Вильгельм де-Гравиль обратился с вежливым поклоном к Годриту, сидевшему
напротив него.
     - Виноват, благородный Годри, мне кажется, что этот  вежливый  гость  -
саксонского происхождения и не знает другого языка, кроме своего природного.
Потрудись спросить его: в саксонских ли обычаях входить в таких костюмах  во
дворец короля и выпивать без спроса чужое вино?
     Годрит, ревностнейший подражатель  иностранных  обычаев,  вспыхнул  при
иронических словах Вильгельма де-Гравиля. Повернувшись к странному гостю,  в
отверстии капюшона которого исчезали теперь колоссальные куски  паштета,  он
проговорил сурово, хотя и картавя немного, как будто  не  привык  выражаться
по-саксонски:
     - Если ты - саксонец, то  не  позорь  нас  своими  мужицкими  приемами,
попроси извинения у норманнского тана  -  и  он,  конечно,  простит  тебя...
Обнажи свою голову и...
     Тут речь Годрита была прервана следующей новой  выходкой  неисправимого
великана: слуга поднес к Годриту  вертел  с  жирными  жаворонками,  а  нахал
вырвал весь вертел из-под самого носа испуганного рыцаря. Двух жаворонков он
положил на тарелку своего спутника, хотя тот  энергично  протестовал  против
этой любезности, а остальных - перед собой, не обращая никакого внимания  на
бешеные взгляды, устремившиеся на него со всех сторон.
     Малье де-Гравиль взглянул с завистью на прекрасных  жаворонков,  потому
что он, в качестве норманна, хоть и не был обжорой, но во всяком  случае  не
пренебрегал лакомым кусочком.
     - Да, foi de chevalier! - произнес он. - Все воображают, что надо ехать
за море, чтобы увидеть чудовищ;  но  мы  как-то  уж  особенно  счастливы,  -
продолжал он, обращаясь к своему другу,  графу  зверскому,  -  так  как  нам
удалось открыть Полифена, не подвергаясь баснословным приключениям Улисса.
     Он указал на предмет всеобщего негодования  и  довольно  удачно  привел
стих Виргилия:
     "Monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen adeptum"
     (Чудовище, страшное на взгляд, слепое, ужасное, бесформенное).
     Великан  продолжал  уничтожать  жаворонков  с   прежним   непоколебимым
спокойствием, спутник же его казался пораженным звуками латинского языка; он
внезапно поднял голову и сказал с улыбкой удовольствия:
     - Bene, mi fili, lepedissime; poetae verba in militis ore non  indecora
sonant     Молодой норманн вытаращил глаза на говорившего и ответил иронично:
     - Одобрение такого великого духовного лица, за которое я  тебя  считаю,
судя по твоей скромности, неминуемо должно возбудить зависть моих английских