жизни,  он  очень  скоро  стал  управлять  конем и владеть оружием настолько
хорошо,  что  строгие  воины  одобрительно кивали или ставили на него против
Терлейка и Форда, его сотоварищей по службе.
     Но  не было ли еще каких-либо соображений, влекших его в мир и прочь от
монастыря?  Душа  человека настолько сложна, что сам он подчас едва способен
разобраться  в  глубочайших  причинах,  побуждаючих  его  к  действию. Перед
Аллейном  открылась  та сторона жизни, в отношении которой он был до сих пор
невинен,  как  дитя, однако она имела столь важное значение, что не могла не
повлиять  на  него при выборе пути. Согласно взглядам монахов, женщина - это
воплощение   всего,   чего  надлежит  бояться  и  избегать.  Ее  присутствие
настолько  способно  осквернить  душу,  что  истинный цистерцианец не должен
даже  поднимать  глаз и смотреть на ее лицо или касаться кончика ее пальцев,
иначе  ему  грозит  отлучение от церкви и опасность смертного греха. А здесь
день  за днем целый час после утренней и вечерней служб он проводил в тесном
общении   с  тремя  девушками,  причем  все  были  молоды,  все  красивы,  а
следовательно,   с  монашеской  точки  зрения,  тем  опаснее.  Однако  в  их
присутствии  у  него  быстро  возникла к ним симпатия, он испытывал приятную
непринужденность,  девушки сразу отзывались на все, что в нем было лучшего и
мягкого, и это наполняло его душу смутной и новой для него радостью.
     Вместе  с  тем леди Мод Лоринг была нелегкой ученицей. Даже для мужчины
постарше  и  поопытнее  она,  наверное, явилась бы загадкой: изменчивость ее
настроений,  ее  неожиданные  предрассудки,  ее  мгновенное  возмущение всем
принудительным,  всяким  авторитетом.  Если  предмет  был для нее интересен,
если  в нем открывался простор для романтики и воображения, она стремительно
овладевала  им  своим  деятельным  гибким  умом,  оставляя позади своих двух
соучениц,  а порой и учителя, и они с трудом поспевали за ней. Но если нужны
были  унылое терпение, упорная работа и усилия памяти, никакими способами не
удавалось  закрепить в ее голове ни одного факта. Аллейн мог рассказывать ей
о  древних  богах  и  героях,  о доблестных подвигах и возвышенных целях или
говорить  о  луне  и  звездах,  разрешая  своей фантазии углубляться в тайны
вселенной,  и  перед  ним опять сидела восхищенная слушательница с пылающими
щеками  и  выразительным  взором, которая могла повторить слово в слово все,
что  произносили  его  губы.  Но  когда  дело  доходило  до  "Альмагеста"  и
астролябии,  цифр  и эпициклов, ее мысли устремлялись к лошадям и собакам, а
рассеянный  взгляд  и  равнодушное  лицо  показывали учителю, что он потерял
власть  над  ученицей.  Тогда ему оставалось только принести старинную книгу
рыцарских  романов  со  следами  пальцев  на  кожаном  переплете  и золотыми
буквами на алом фоне и этим вернуть ее отсутствующий ум на стезю учения.
     Порой  бывало  и  так,  что  на  нее  находило  буйное  настроение, она
начинала  дерзить  и бунтовать против Аллейна. А он спокойно продолжал урок,
не  обращая  внимания  на ее мятеж, пока его долготерпение вдруг не покоряло
ее,  и  тогда  она  впадала  в  самообличение, гораздо более суровое, чем ее
вина.  Случилось так, что однажды утром, когда на нее опять нашел бунтарский
дух,  Агата, молодая камеристка, думая угодить своей госпоже, тоже принялась
качать  головой  и  делать язвительные замечания по поводу вопросов учителя.
Леди  Мод  мгновенно  повернулась к Агате, глаза вспыхнули, лицо побелело от
гнева.
     - И ты смеешь! - сказала она. - И ты смеешь!
     Испуганная девушка пыталась оправдаться.
     - Но,  достойная  леди,  -  пробормотала она, запинаясь, - что я такого
сделала? Я повторила только то, что слышала от вас.
     - И  ты  смеешь, - повторила леди Мод, задыхаясь, - ты, пустышка, дурья
голова,  понятия  не  имеющая  ни  о  чем,  кроме  швов на белье. А он такой
добрый,  и  способный,  и  терпеливый! Тебе следовало бы... Нет, лучше выйди
вон!
     Она  говорила,  все  повышая голос, и при этом сжимала и разжимала свои
длинные   тонкие   пальцы,   поэтому  не  удивительно,  что  не  успела  она
договорить,  как  юбка  Агаты  мелькнула в дверях и из коридора донеслись ее
всхлипывания, звучавшие все тише по мере того, как она удалялась.
     Аллейн  стоял,  пораженно  глядя  на эту тигрицу, внезапно метнувшуюся,
чтобы защитить его.
     - Не  нужно  так гневаться, - мягко заметил он. - Слова этой девушки не
задели меня. Вы сами совершили ошибку.
     - Знаю!  -  воскликнула  она.  -  Я ужасно дурная женщина. Но я не могу
допустить,  чтобы  вас  обижали. Ma foi! Уж я позабочусь о том, чтобы это не
повторилось!
     - Да  нет,  нет,  никто  меня  не  обижал, - отозвался он. - Вся беда в
ваших  собственных  необдуманных и обидных словах. Вы обозвали ее пустышкой,
дурьей головой и еще не знаю как.
     - Вы  сами  учили  меня  говорить  правду!  -  снова  крикнула она. - А
теперь,  когда я высказала ее, я вам опять не угодила. А она дурья голова, я
так и буду ее звать - дурья голова!
     Вот  пример  неожиданных  пререканий, по временам нарушавших мир в этом
маленьком  классе.  Но  по  мере  того,  как  проходили  недели,  пререкания
возникали  все  реже  и  были  все менее бурными, ибо Аллейн своим твердым и
стойким  характером  все  больше  влиял  на  леди  Мод.  И все же, говоря по
правде,  он  вынужден  был  спрашивать  себя, не она ли все больше влияет на
него  и  приобретает  все  большую  власть  над ним. И если менялась она, то
другим  становился  и  он. Хотя он старался отвлечь ее от мирской жизни, его
самого  все  больше  влекло  к  этой  жизни.  Напрасно  он боролся с собой и
доказывал,  что это безумие - разрешать себе помыслы о дочери сэра Найджела.
Кто  он  - младший сын, нищий клирик, оруженосец, не имеющий ни гроша, чтобы
заплатить  за  свое  снаряжение,  и  как  он дерзает поднимать свои взоры на
прекраснейшую  девушку  в  Хапмшире? Так говорил разум, но вопреки ему голос
ее  постоянно  звенел  у  него  в ушах, и ее образ жил в его сердце. Сильнее
разума,  сильнее монастырского воспитания, сильнее всего, что могло сдержать
юношу,  оказался  древний-древний  тиран,  не  терпящий соперников в царстве
молодости.
     И  все-таки  Аллейн  был  удивлен  и  потрясен,  когда понял, насколько
глубоко   она  вошла  в  его  жизнь,  насколько  смутные  мечты  и  желания,
наполнявшие  его духовную сущность, теперь все сосредоточились на этом столь
земном  предмете.  Он  едва  решался  осознать постигшую его перемену, когда
несколько   случайно  сказанных  слов,  словно  вспышка  молнии  в  ночи,  в
беспощадной ясностью открыли ему правду.
     Однажды,  в  ноябре, он вместе с другим оруженосцем, Питером Терлейком,
отправился  верхом  в  Пул,  к Уоту Суотлингу, дорсетширскому оружейнику, за
тисовыми   пластинами  для  луков.  Близился  день  отъезда,  и  оба  юноши,
возвращаясь  домой,  торопили  лошадей и мчались через пустынную низменность
со  всей  скоростью, на какую были способны их кони, ибо уже наступил вечер,
а  дел  оставалось  еще  очень  много. Питер был крепкий, жилистый и смуглый