домашняя  роскошь,  и вернувшись в Англию, привезли с собой ковры из Дамаска
и   циновки   из  Алеппо,  их  стала  раздражать  отвратительная  нагота  их
наследственных  крепостей  и  отсутствие  домашнего  уюта.  Но  еще  сильнее
оказалось  влияние великой французской войны; ибо как ни искусны были народы
Англии  в  военном деле, не могло быть сомнения в том, что наши соседи стоят
безмерно  выше  нас в искусствах, присущих мирной жизни. Целых четверть века
в  Англию  шли  потоком  возвращавшиеся после войны рыцари, раненые солдаты,
французские  пленные  дворяне,  ожидавшие выкупа, и каждый оказывал какое-то
влияние  на  домашнюю  жизнь  англичан,  внося в нее большую утонченность, а
прибывавшие  на  грузовых  судах  предметы обихода и мебель из Кале, Руана и
других  разграбленных  городов  служили нашим ремесленникам образцами для их
поделок.  Поэтому в большинстве английских замков, а также и в замке Туинхэм
имелись  комнаты,  где  нельзя  было,  кажется,  желать  лучшего в отношении
красоты и комфорта.
     В  огромном  каменном  камине  полыхала охапка дров, треща и отбрасывая
багровые  отблески,  которые,  сливаясь  со светом четырех ламп, стоявших по
углам  на  консолях,  придавали  всей комнате что-то светлое и веселое. Выше
начинались  завитки  геральдических  изображений,  они  тянулись  до резного
дубового  потолка  с  карнизами;  а  по обе стороны камина стояли кресла под
балдахинами  для  хозяина  и  хозяйки,  а также наиболее почетных гостей. По
стенам  висели  изысканные  и  яркие гобелены, на них были изображены деяния
сэра  Бевиса  из  Хамптона,  а  за ними стояли раздвижные столы и скамьи для
больших  празднеств.  Пол  был выложен гладким кафелем, а посередине комнаты
покрыт  квадратным  фламандским  ковром  в  красную и черную клетку; по нему
было  расставлено  множество  кушеток, складных стульев и кресел с выгнутыми
ножками.  На  дальнем  конце  зала  стоял длинный черный буфет или сервант с
золотыми  чашами,  серебряными  подносами  и другой драгоценной утварью. Все
это  Аллейн  рассматривал  с  большим  интересом;  но  самым  любопытным ему
показался  столик  из  черного  дерева,  стоявший совсем близко и на котором
рядом   с   шахматной  доской  и  рассыпанными  шахматными  фигурами  лежала
раскрытая   рукопись,  написанная  правильным,  четким  почерком  клирика  и
украшенная  на полях орнаментом и эмблемами. Напрасно Аллейн напоминал себе,
где  он  находится  и  что  именно  здесь  должно  помнить  правила хорошего
воспитания  и  вежливости;  эти раскрашенные прописные буквы и ровные черные
строки  неудержимо  влекли  к  себе  его руку, подобно тому как естественный
магнит  влечет к себе иголку, и не успел он опомниться, как уже держал перед
глазами  роман  Гарэна  де  Монтглана  и  настолько погрузился в чтение, что
совершенно забыл, где он и почему сюда попал.
     Он  пришел  в себя от короткого и легкого женского смешка. Ошеломленный
юноша  быстро  положил  рукопись среди шахмат и растерянно стал озираться. В
зале  было  по-прежнему  тихо  и  пусто.  Он снова протянул руку к роману, и
снова  раздался тот же шаловливый смех. Он поднял глаза к потолку, обернулся
к  закрытой  двери, перевел взгляд на тугие складки неподвижных гобеленов. И
вдруг  что-то  блеснуло  в  углу  против  него,  где стояло кресло с высокой
спинкой;  а сделав шаг или два в сторону, Аллейн увидел стройную белую руку:
наблюдательница  держала  зеркало  таким образом, что могла все видеть, сама
же  оставалась  незримой.  Подойти  ли ему или сделать вид, что он ничего не
замечает?  Пока  он  колебался,  зеркало  исчезло,  и  из-за  дубового стула
выскользнула  статная молодая особа, в ее глазах искрилось веселое озорство.
Аллейн  был  поражен,  узнав  в  ней  ту  самую  девицу, с которой так грубо
обошелся  в  лесу  его  брат.  Правда,  она была уже не в пестрой одежде для
верховой  езды,  но  в  длинном,  со  шлейфом  платье  из черного брюггского
бархата,  с  легкой  белой кружевной оторочкой у ворота и у кистей рук, едва
отличавшейся  от  ее  кожи  цвета  слоновой  кости.  Если  девушка  и  тогда
показалась  ему  прекрасной,  то  стройная  прелесть  ее фигуры и свободная,
гордая грация движений теперь еще подчеркивались богатой простотой туалета.
     - А,  вы явились, - сказала она, с тем же лукавством искоса взглянув на
него,  -  и  я не удивляюсь этому. Разве вам не захотелось еще раз взглянуть
на  девицу,  которая попала в беду? О, почему я не менестрель - я бы все это
изобразила  в  стихах,  всю  историю:  незадачливую  девицу, злого сокмана и
добродетельного  клирика!  Тогда  наша  слава  была  бы связана навеки, и вы
стали  бы  вторым сэром Персивалем, или сэром Галахадом, или вообще одним из
тех, кто спасает дам, попавших в беду.
     - То,  что  я  сделал,  -  ответил  Аллейн,  -  слишком  ничтожно  и не
заслуживает  благодарности;  и все-таки скажу, вовсе не желая вас обидеть, -
история  эта  слишком  серьезная и волнующая, она не заслуживает насмешек. Я
надеялся  на  любовь  брата ко мне, но богу было угодно, чтобы все сложилось
иначе.  Для  меня  радость  видеть  вас  опять,  госпожа,  и  знать,  что вы
благополучно добрались до дому, если это действительно ваш дом.
     - Да,  правда,  замок  Туинхэм  -  мой  дом, а сэр Найджел Лоринг - мой
отец.  Мне  следовало сообщить вам об этом сегодня утром, но вы сказали, что
направляетесь  сюда, поэтому я решила промолчать и сделать вам сюрприз. Но я
очень  рада  видеть  вас!  -  воскликнула  она,  снова рассмеявшись; девушка
стояла  перед  ним,  прижав  руку  к  сердцу,  а ее прищуренные глаза весело
блестели.  - Вы отступили, а потом опять шагнули вперед, не спуская взоров с
вот  этой  моей  книги,  точно  мышь,  когда  она чует сыр и все-таки боится
мышеловки.
     - Мне  очень  совестно,  -  сказал  Аллейн,  -  что я решился коснуться
книги.
     - Ну  что  вы! У меня на душе потеплело, когда я увидела, как вас к ней
тянет.  Я  была  так рада, что от удовольствия даже рассмеялась. Значит, мой
достойный  проповедник  тоже  поддается искушению, подумала я; он из того же
теста, что и все мы.
     - Господь  да  поможет мне! Я слабейший из слабых, - вздохнул Аллейн. -
Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.
     - А  ради  чего?  -  насмешливо  спросила  она.  - Ведь вы, насколько я
понимаю,  вознамерились  навсегда  замкнуться  в четырех стенах монастырской
кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?
     - Ради спасения собственной души.
     Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.
     - И  это  все?  -  спросила  она.  -  Значит,  вы  ничуть не лучше отца
Христофора  и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит
королю,  и  когда  он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не
думает  о  том,  чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит
мысль,  что  оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа,
вечно  каетесь,  прячетесь  по  кельям  да  подвалам  и всегда заняты только
самими  собой,  а  мир,  который  вам  следовало  бы  исправлять, идет своей
дорогой,  и  никто  не  видит  и  не  слышит  вас?  Если  бы  вы так же мало
тревожились  за  свою  душу,  как  воин за свое тело, вы приносили бы больше
пользы душам других людей.