наголову,  а  здесь,  как  будет  здесь? Побьют, ей-ей побьют, и с крепостью
побьют, и без крепости...
     Он  вскочил  с  лавки,  покрытой  ярких цветов ковром, наступая на полы
длинного стеганного на пуху халата, метнулся к Иевлеву, спросил шепотом:
     - На  кой  нам  корабли?  Были без кораблей и будем без них. Ты человек
разумный,  русский,  дворянского  роду.  Отец твой-то корабельное дело ведал
ли? Дед? Прадед?
     Иевлев  тоже  встал,  ответил  негромко,  но  с такой жестокостью и так
гневно, что боярин часто задышал и взялся рукою за сердце.
     - Я  царскому  указу  не  судья! - сказал Сильвестр Петрович медленно и
внятно.  - Что велено, то и будет делаться - волею или неволею. О флоте речь
особая,  кто  прирос  гузном  к  земле - того на воду и кнутом не сгонишь. О
крепости  будем  говорить  завтра.  А не позже как через неделю на постройку
пойдет  первый  обоз  с  камнем  и  прочим припасом. Ежели станет ведомо мне
противоборство  делу,  для  которого  прибыл  я  сюда,  немедля  же отпишу в
Новгородскую  четверть  да князю-кесарю господину Ромодановскому, дабы здесь
на  веки  вечные  думать  забыли  шведу кланяться. Князь-кесарь умеет хребты
ломать, ему супротивников жечь огнем не впервой...
     Прозоровский обмер, замахал на Иевлева руками:
     - Да  что  ты,  сокол!  Я не об себе, я об народишке. Как народишко меж
собою  говорит,  так  и  я.  Разве  ж  посмела  бы  моя  скудость.  Куда нам
рассуждать! Истинно, истинно об том знают бог да великий наш государь...
     Иевлев не ответил, от угощения и от бани отказался, ушел спать.
     Алексей  Петрович, охая, привалился к жене, княгине Авдотье, под жаркую
перину,   зашептал,  ужасаясь  приезду  нежданных  гостей  и  смертно  пугая
супругу:
     - Кто?  Антихрист,  ей-ей антихрист. Глазищи бесовские, морда белая, ни
кровиночки,  сам весь табачищем никоциантским провонял. Из тех, что за море,
в  неметчину  с  ним,  с дьяволом пучеглазым, таскались, еретик, едва серным
пламенем  не  горит.  Я ему, окаянному, и так и эдак - не внемлет, ничему не
внемлет...
     - Да  что, да, господи, - задыхалась от ужаса княгиня, - не пойму я, ты
толком, толком, князюшка, по порядочку...
     - Дурища,  говяжье  мясо! - сердился воевода. - Ты вникай, коровища! От
шведа  нам велено здесь скудостью нашей борониться, крепость строить. Я ему,
ироду,  взмолился,  а  он  и  слушать  не  восхотел, зверюгой Ромодановским,
Преображенским  приказом,  пыткою  грозится. Ахти нам, жена, пропали теперь,
достигла и до нас длань его, проклятущего...
     Авдотья затрепыхалась, раскрыла рот до ушей:
     - Сам приехал? Государь?
     - О,  господи!  -  в  тоске  воскликнул  воевода.  - Тумба, горе мое, у
других  жена,  у  меня  пень  лесной... Тебя не жалко, подыхай, - детишечек,
голубочков,  кровиночек  своих,  жалею:  в  бедности, лихой смертью скончают
животы   своея.   Да   не   вой,  крысиха  постылая,  нишкни,  услышит  бес,
антихрист...
     Под  мерный шорох тараканов, утирая полотенцем пот, тупо глядя в стену,
воевода жаловался:
     - Еллинский  богоотступник, богомерзкие науки велит всем долбить, - где
оно  слыхано?  Еретические  книги  всем  приказано  знать, в пекло, в ад сам
добрых  пихает!  Сказывают люди: на Москве кой ни день - машкерад, демонские
рыла  поверх  своего скобленого насаживают, бесовские пляски пляшут, гады, и
звери, и птицы...
     - Ой,  не пойму, не пойму, никак не пойму! - жаловалась княгиня. - Чего
ты сказываешь - не пойму...
     - Не тебе, тараканам сказываю, более некому...
     И опять бубнил:
     - Хульник,  богопротивник,  вавилонский  содом  делает,  именитые  рода
бесчестит;   как   почал  головы  рубить,  остановиться,  дьявол,  не  дает,
размахался, пес пучеглазый, все и дрожим дрожмя...
     Поднялся, кинул полотенце, приказал:
     - Казну прятать будем, вставай, сало ногатое!
     В  спадающих  с жирного брюха подштанниках, сшитых из дорогой цветастой
кизильбашской   камки,   в   скуфье   на   плешивой  голове,  потный,  злой,
князь-воевода  пыхтя  стащил  с места окованный медью тяжелый сундук, дернул
за  железное  кольцо,  полез в подполье, где хранилась казна... Над открытым
люком  принимала  мешки и коробы княгиня Авдотья. Долго, до утра, мешая друг
другу,  сбиваясь,  начиная  с начала, считали, что накопилось за долгие годы
воеводства  в  Черном  Яре,  Камышине, Коломне, Новгороде, Саратове, Муроме,
Азове,  что  бралось  поборами,  въезжими,  праздничными,  что  вымогалось с
народа  за  убитое  тело,  за  игру  в зернь, за курение вина, что бралось с
помощью  ярыжек-доносчиков,  что  носили  насмерть  запуганные  добровольные
датчики  -  подарки, посулы, на свечи в храм божий, на сироток христианских,
что   "рвалось"   с   подлого   люда  всеми  кривдами,  коими  воеводствовал
боярин-князь Прозоровский.
     Считали  угорские тяжелые темные червонцы, считали веселые голландские,
флорентийские,    польские   дукаты,   аглицкие   шифснобли-корабельники   с
изображением   корабля,   меча   и   щита,  пересчитывали  огромные  светлые
португальские  монеты  "крестовики"  с крестом, рейхсталеры, что прозывались
ефимками,  рупии,  гульдены,  стерлинги.  Все  было в казне у Прозоровского,
всего   набирал  воевода  за  долгие  дни  своего  "кормления".  Уже  солнце
выкатилось,  морозное и красное, когда с воеводского двора сытые добрые кони
вынесли  боярский  возок  с  казной,  запечатанной  в немецкой работы хитром
сундуке.  На сундуке сидел воеводский сын - недоросль Бориска, жевал пирог с
вязигой,  сжимал под шубой нож, чтобы ударить любого вора, который сунется к
боярскому  добру. Казну велено было везти в Николо-Корельский монастырь - на
сохранение  игумну. Бориска вез игумну еще и письмецо, писанное под диктовку
князя  -  полууставом.  Письмо  писал недоросль, но было оно так составлено,
что Бориска в нем ничего решительно не понял.
     Проводив  недоросля,  воевода  велел  подать  себе  капусты с клюквою и
полуштоф   остуженной   водки.  Через  несколько  времени  он  взбодрился  и
воспрянул  духом,  рассуждая,  что  не так-то он прост и пуглив, на Азове-де
похуже  пугали, да не напугали. И милость царская была при нем, пучеглазый в
те  поры  сильно его обласкал и возвысил, назвал таким же себе верным, как и
немчин Франц Лефорт...
     Но  думный Ларионов и дьяк Молокоедов принесли боярину такие вести, что
Алексей  Петрович  совсем  опять потерялся: нынешней ночью на двинском льду,
неподалеку  от  Гостиного  двора,  безымянные  злодеи  ножом убили до смерти
холопа воеводы Андрюшку Сосновского...
     - Андрюшку? - пролепетал боярин.
     - Андрюшку,  князь,  -  твердо сказал думный дворянин Ларионов, который