За столами-то сидели да двенадцать молодцов,
                Да двенадцать молодцов-то, все донских казаков,

     И вновь с угрозой - тихой и гневной:

                Как один-то был молодчик, он почище всех,
                По суденцу молодчик все похаживает,
                В звончатые он во гусельки поигрывает,
                Вспоминает батюшку - славный тихий Дон...

     Песня   старикам   не   понравилась,   что  мало  божественная.  Молчан
посмеивался,  показывая  ровные  белые  зубы,  улыбка  у него была недобрая,
жестокая. Рябов задумчиво сказал:
     - Нет, песня ничего! Неспроста поется...
     Молчан  быстро на него взглянул, вновь потупился. Старики завели свое -
про  сердитого  бога.  Когда  кончили и стали хвалиться каждый своей песней,
Семисадов  плюнул и велел Молчану показать, чего-де он еще может, да сполна.
Молчан не отвечал, улыбался.
     - А  что  это,  дяденька,  за  человек  такой - в твоей песне на гуслях
играл? - спросил из дальнего угла Митенька.
     - Человек наибольшой...
     - Кто ж он?
     Молчан  обвел  взглядом избу поверх голов трударей, сказал негромко, но
так, что слышали все:
     - Песня сложена про Степана Разина, вот про кого.
     В  избе  сделалось  тихо.  Старики у печки перешептывались между собой.
Семисадов  громко  вздохнул.  Молчан  потянулся  так,  что захрустели кости,
спросил:
     - Напужались?
     И  стал  разуваться  - спать. Старый Пайга пошел к двери - укладываться
на холодке.
     - Да  ты  погоди!  -  попросил  Молчана  Рябов. - Чего заспешил? Хорошо
поешь, еще спой.
     - Спеть? Так вы боитесь песен...
     - Зачем  нам  бояться?  -  спросил  Семисадов.  - Песня, она для того и
песня, чтобы ее пели. А песни твои хорошие - вольные.
     Молчан спел еще:

                Ух, вы гряньте-ка, ребята, да вниз по Каме, по реке,
                Вниз по Каме, по реке, да к белокаменной тюрьме.
                Белокаменну тюрьму да всю по камню разберу,
                С астраханского да с воеводы с жива кожу я сдеру...

     Старики закрестились, Семисадов громко хохотнул, Рябов хитро щурился.
     Молчан тонко, гневно выпевал:

                Еще грянули ребята да вниз по Каме, по реке,
                Вниз по Каме, по реке, да к белокаменной тюрьме.
                Белокаменну тюрьму да всю по камню разобрал,
                С астраханского воеводы с жива кожу я содрал...

     - За что он его так, дядечка? - спросил серьезно Митенька.
     - За дело, небось! - ответил Рябов.
     Кругом  заговорили,  заспорили,  вспоминали  неправды  и воровские дела
воевод,  дьяков,  начальных  людей,  отца келаря, Осипа Баженина, иноземцев,
Джеймса,  Снивина,  всех,  кто  мучил  и  бесчестил  безвинных  беломорских,
двинских трударей, рыбаков, зверовщиков, черносошников...
     - Мало  одной  кожи-то!  -  сказал  Семисадов.  - За наши беды и поболе
содрать можно, чтобы вовеки неповадно было...


                                             И  неустанно подводили мины под
                                        фортецию правды.

                                                                 Петр Первый


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


1. ВОРЫ

     В  морозные  ветреные  сумерки  на  таможенный  двор со скрипом въехало
более  дюжины  саней,  крытых рогожами, крепко затянутых лыковыми веревками.
Мужики,  с  заиндевевшими  бородами,  замерзшие,  злые, кнутами нахлестывали
усталых  коней,  спрашивали  начального  человека,  кричали,  что  ждать  не
станут.  Евдоким  Прокопьев  позвал  Крыкова.  Мужик  с сизым от стужи лицом
попросил Афанасия Петровича:
     - Принимай  кладь,  хозяин.  Да не медли, для господа, застыли, терпежа
более нет...
     - А что за кладь? - спросил с удивлением Крыков.
     - С верфи - мука аржаная, сухари печеные, масло, соль, туши мясные...
     Евдоким  Прокопьев  подмигнул  Крыкову. Тот позвал солдат-таможенников,
открыл  амбар, велел таскать кули и бочки. Сам увел озябшего возчика в избу,
попотчевал  водкой,  сбитнем.  Мужик,  отмякнув,  рассказал, что обоз послан
сюда немчином по прозванию Швибер.
     - А ранее возил с верфи? - спросил Крыков.
     - На  подворье  возил  гостям-купцам,  -  сказал  возчик.  -  Дважды  в
Гостиный двор возил. То еще по осени было, колесами ездили.
     В  эту  минуту в избу вошел быстрым шагом майор Джеймс. Он был взбешен,
но  сдерживался,  потому  что не придумал еще, что сказать, а что-то сказать
непременно следовало.
     Афанасий Петрович смотрел на майора.
     Джеймс заговорил:
     - На  верфи имелся избыток. Я купил сей избыток для прокормления солдат
таможни.
     Крыков молчал. Евдоким Прокопьев глядел в угол.
     - Я купил выгодно для таможни! - воскликнул Джеймс.
     Афанасий Петрович и на это ничего не ответил.
     Попозже,  посоветовавшись  с  Евдокимом и капралом Костюковым, Афанасий