неимоверный  страх.  Тогда  мы  будем  иметь корабли. Первый день на верфи -
первый  страх.  На  всю  его жизнь - страх. Испуг. Ужас, да, вот как. Больше
работают - меньше бить. Меньше работают - больше бить!
     Иевлев  молчал.  Сердце  его стучало толчками, щеки горели. Он старался
не смотреть на мастера Яна, медленно жующего гретый калачик.
     - Быть может, вы желаете выпить чашечку кофе? - спросил Николс.
     - Нет, я не желаю чашечку кофе! - ответил Иевлев.
     - Страх,  испуг,  ужас  - очень хорошо! - продолжал мастер Ян. - Только
так. Иначе нельзя их удержать.
     - О!  -  сказал  мастер  Николс. - Это слишком! Даже ученого медведя не
надо всегда бить. Мастер Ян несколько преувеличивает...
     Они  допили  свой  кофе.  Мастер  Николс показал Иевлеву сырое пятно на
стене, сказал с усмешкой:
     - Сюда надо хороший ковер, не правда ли, господин?
     - Если  мы  сюда  попали,  то  для хорошо, а не для плохо! - подтвердил
мастер Ян.
     - Оно  так!  -  сказал  Иевлев,  но  таким  голосом,  что оба мастера с
живостью  на  него  взглянули.  -  Оно так! - повторил Сильвестр Петрович. -
Чтобы по-доброму было.
     - По-доброму! - обрадовался Ян.
     - По-доброму, по-доброму! - повторил Николс.
     - А  чтобы  по-доброму,  -  задыхаясь и не сдерживаясь более, заговорил
Иевлев,  -  а  чтобы по-доброму, вы про страх тот, о коем изволили говорить,
забудьте  на  веки  вечные,  ибо двиняне есть люди ничем не хуже, а может, и
лучше  вас,  господа  корабельные  мастера. И первый страх, и первый день, и
испуг  -  чтобы  я сих слов не слыхивал, ибо сие вам обернется от меня таким
страхом,  что  дорогу  в  свои  родимые  места позабудете, и как кофе пить и
калачи есть не вспомните...
     Мастер Ян открыл рот, мастер Николс вскочил с места.
     - Поняли, о чем толкую? - спросил Иевлев.
     - О да, разумеется! - сказал Николс.
     - Идти пора!
     Сторонясь   Иевлева,  оба  мастера  повязали  шеи  шарфиками,  напялили
меховые  кацавейки,  поверх - смоленые курточки, потом шапочки с наушниками,
потом рукавицы. Оба мастера боялись простуды.
     В  сенцах  мастер  Ян  снял  с  полки фонарь, засветил, распахнул перед
Иевлевым дверь.
     Николс  вышел  к  людям - рассказать, каков будет порядок на верфи, как
строить  корабли. Он думал, что хорошо говорит по-русски, но его почти никто
не   понимал.  Да  и  не  слушали.  Зачем  слушать?  Что  узнаешь  от  этого
коротконогого, писклявого, чужого?
     Рябов  стоял  крайним,  у  самого  двинского  берега.  Рядом  с ним зло
ухмылялся  Семисадов  - кормщик, бывший матрос царева корабля. Подалее стоял
Митенька,  опирался на посошок. За ним вздыхали, слушая мастера Николса, Нил
Лонгинов,  Копылов.  Дальше  стояли  дед  Федор,  Аггей, Егорка - тот самый,
которого Рябов сманил из монастыря в матросы. Вот тебе и матрос Егорка!
     Под  дождем  во  мгле тихо плескалась Двина. Дожди, осенние, тоскливые,
заладили  без  передышки.  Поскрипывали,  покачивались темные громады барок.
Шипя  горели караульные и кормовые костры, в слабом сером свете наступающего
осеннего  утра  рядом  стояли  Иевлев  и  два иноземных мастера. Рябов узнал
Сильвестра  Петровича  по  длинному  плащу.  Он  стоял  ссутулившись, втянув
голову  в плечи. Узнал и решил: "Подойду нынче же! Скажу про цареву грамоту!
Пропадать здесь, что ли?"
     Попозже,  когда совсем рассвело, наступил короткий осенний день и сырой
ветер  развеял  туман,  незадолго  перед  торжеством закладки корабля, Рябов
подошел  к Сильвестру Петровичу и удивился, как за это время, за те дни, что
миновали  с  отъезда  Петра  Алексеевича,  похудел  Иевлев, как посерело его
лицо, как невесело и устало смотрят молодые еще глаза.
     - Ну,   чего   доброго-то   скажешь?   -  спросил  Сильвестр  Петрович,
здороваясь.
     Рябов усмехнулся:
     - Доброго?  Не  слыхать  нынче  доброго.  Вот  -  привели, поставили на
корабельное строение.
     Сильвестр   Петрович  вынул  из  кармана  трубку,  кисет,  приготовился
слушать. Рябов более ничего не сказал, не нашелся, как вести беседу.
     - Далее говори! Чего замолчал?
     - Кормщик я. Не плотник.
     - То  я  слышал.  Женка  твоя прибегала ко мне, просила отпустить Ивана
Савватеевича.  Да  не  в  моей  воле.  Корабли  надобно  строить, пора флоту
быть...
     Рябов покраснел, отворотился в сторону.
     - Один  медник,  другой  квасник,  третий  поп  беглый,  - раздражаясь,
громко  говорил  Иевлев.  - У всякого свое сиротство, горе, нуждишка. Где же
корабельных  делателей  набрать,  откуда  им быть? Иван Кононович да Тимофей
Кочнев  в  злой  обиде  на  иноземца  отъехали  отсюда прочь! Другие вовсе в
нетях,  убежали.  Как  быть? Как строить? Али вздор сие все, может взаправду
не нужны на Руси корабли? Говори, что молчишь?
     - Корабли-то нужны! - молвил кормщик. - Тут впоперек не скажешь...
     - Не  скажешь?  А  тебя отпустить? Его, - он кивнул на проходящего мимо
салотопника,  -  его  тоже  отпустить?  Не  свое  дело  делает?  Да  ты что,
смеешься,  что  ли?  А я свое дело делаю? Я, брат, недорослем голубей гонял,
арифметике  до  семнадцати  годов не учен, мое ли дело корабельное строение?
Сам  видел,  сколь  море  знаю.  Как  сюда с царевым поездом прибыл, горе да
смех,  сам  ты  над  нами  смеялся.  Однако вот я тут, на верфи. Быть флоту,
кормщик,  -  понял? Быть на Руси корабельному делу! Запомнил? И более об сем
говорить не будем, некогда, да и не к чему!
     Он повернулся, пошел к избе, где ждал его испуганный Осип Баженин.
     Скинув  плащ, Сильвестр Петрович вытер сырое лицо руками, сел на лавку.
Баженин следил за ним взглядом.
     - Осип Матвеевич... - начал было Иевлев.
     - Здесь я, Сильвестр Петрович!
     - Вижу, что здесь. Избы ты не построил. Трудники...
     - Сильвестр Петрович...
     Иевлев  страшно грохнул кулаком по столу, закричал бешеным, срывающимся
голосом:
     - Повешу  татя,  вора,  голову  отрублю, на рожон воткну! Тебе прибытки
твои  дороже дела государева! Коли взялся - сдохни, а сделай! Молчи, когда я
с тобой говорю, слушай меня...
     Погодя Баженин говорил слезливым хитрым голосом:
     - Не  разорваться  мне,  Сильвестр  Петрович,  ты  тут кулаком стучишь,