Таможенники  с  мушкетами  стояли в своих суденышках, ветер трепал маленький
прапорец.
     - Прочитает пасс Уркварта, обрадуется, поди! - сказал Иевлев.
     - Кто?
     - Крыков.
     - Поручик бывший?
     - Он, бедняга.
     - Да он ли на досмотре?
     - Без него не обходятся. Голова светлая.
     Над  Двиною  быстро  бежали  облака - тяжелые, уже осенние. И ветер дул
холодный,  северный,  словно  грозился:  погодите,  еще узнаете, где живете!
Сильвестр Петрович зябко поежился, сказал Апраксину:
     - Напишет, я чай, Уркварт жалобу на нас?
     - Напишет!  -  усмехнулся Апраксин. - У него свои люди на Кукуе, да и у
нас  свои  на  Руси найдутся. Авось, схоронят концы в воду. Не всякая пуля в
лоб, есть что и в куст бьет...
     Обернулся  к  пушкарю,  сказал  стрелять  в  другой  раз.  Пушка  опять
ударила:  второй  выстрел  означал  -  иноземным кораблям готовиться с якоря
сниматься.
     - Что больно быстро? - спросил Сильвестр Петрович.
     - А  чего делать-то? Ишь, ветер им задул попутный, задержатся - спадет,
опять на берег пойдут. Хватит, отгулялись, пора и честь знать...
     Таможенники   вернулись   скоро,  Апраксин  велел  стрельцу-караульщику
спехом  бежать  к  пристани,  звать  к  воеводе  капрала  Крыкова.  Стрелец,
разбрызгивая грязь сапогами, подобрав полы кафтана, заспешил, побежал.
     Афанасий  Петрович  подошел,  поклонился,  -  по лицу его ничего нельзя
было понять.
     - Все ли добром на кораблях? - спросил Федор Матвеевич.
     - Все будто добром, князь-воевода.
     - Шхипер Уркварт в себе ли? - чуть улыбнувшись, спросил Апраксин.
     - Шхипер  Уркварт  малым  делом  не  в себе! - сохраняя почтительность,
строгим  голосом,  но  с  едва  заметной  усмешкой  в глазах молвил Афанасий
Петрович.  -  В  каюте пасс свой шхиперский потоптал сапогами и парик с себя
кинул об пол. Всяко бесчестил город наш Архангельск и порядки наши.
     - Господин Джеймс при сем присутствовал?
     - Господин  Джеймс,  князь-воевода,  нынче  по  нездоровью  на  досмотр
корабельный прибыть не мог.
     Апраксин кивнул:
     - Что ж... иди, капрал...
     Крыков,  придерживая  сумку у бедра, как в былые времена шпагу, пошел к
воротам. Иевлев его окликнул:
     - Афанасий Петрович!
     Бывший  поручик  остановился,  в  лице его, всегда твердом и спокойном,
что-то  дрогнуло:  окликнули  его  не  капралом, а по имени-отчеству. Иевлев
пошел к нему навстречу, сказал, сдерживая волнение:
     - Афанасий  Петрович,  ты жди. Беде твоей вечно так не быть. Нынче дело
не  стронется,  завтра  тоже,  а  с  течением  времени авось и полегчает. Ты
служи, Афанасий Петрович.
     - Я и то служу! - просто ответил Крыков. - Да ведь...
     Он махнул рукой с отчаянием.
     - Нынче  так,  а  время  пройдет  -  сожрут живьем, Сильвестр Петрович.
Майор Джеймс только воеводу да тебя и опасается...
     Опять  грохнула  пушка,  третий  выстрел  означал:  кораблям  с  якорей
сниматься, идти в море, попутного ветра вам, корабельщики, доброго пути.
     - Прощай,   Афанасий   Петрович!   -   сказал  Иевлев.  -  Коли  что  -
наведайся...
     Крыков поклонился, пошел к воротам.
     Иевлев  вернулся  в  дом.  Воевода  Апраксин  уже сидел за корабельными
чертежами,  курил  трубку,  считал  грифелем  на  доске.  Увидев  Сильвестра
Петровича, сказал:
     - Ну,  корабельщик,  подсаживайся  поближе. Давай учиться, покуда время
есть. Потом не поспеем, я чай...


2. ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ

     Вечером,  когда  Иевлев  вернулся с Пушечного двора, у воеводы был Осип
Баженин.   Федор   Матвеевич  подписывал  бумаги,  Баженин  посыпал  подписи
песочком.
     - Ну,  что  у  них  на  Пушечном?  -  не  поворачивая  головы,  спросил
Апраксин.
     - Одно название - Пушечный! - сказал Иевлев.
     Баженин  протянул  за  бумагами  руку  -  толстые  пальцы  в перстнях и
кольцах дрожали.
     - Ого!  - усмехнулся Федор Матвеевич. - Видать, слезное было прощание с
государем в Холмогорах?
     И с хрустом надкусил сочное яблоко.
     Глазки  Баженина  злобно  блеснули из-под опухших век: молод воевода, а
как  разговаривает!  Ничего, еще прижмем, запищишь у нас, возрыдаешь слезно,
Федор Матвеевич! Не таким хребты ломали!
     Но ничего не сказал, поклонился, вздохнул, словно каясь.
     - Так  вот  и  начинай! - сказал Апраксин. - Медлить не для чего! Пусть
народишко  лес  возит,  пилит,  обтесывает.  Верфи  еще толком не достроены,
порядку  нигде  нет. Государева воля, сам ведаешь, Петр Алексеевич шутить не
любит.  Не  нынче-завтра  мы с Сильвестром Петровичем сами приедем смотреть,
как  делаешь.  Увидим - худо, не пожалеем. Да ты садись, что стоишь, в ногах
правды нет. Винца налить?
     Баженин  сел,  стул  заморской работы на львиных лапах затрещал под его
дородным   телом.   Прикинувшись  добродушным,  почтительным,  даже  робким,
сказал,  что  не  смеет,  а  то  бы  попросил  водочки - опохмелиться. Федор
Матвеевич  смотрел  на  него  прищурившись, холодно, недоверчиво, постукивая
пальцами по столешнице.
     Осип  Андреевич опрокинул в заросшую пасть стаканчик, захрупал огурцом,
толстыми пальцами захватил щепоть квашеной капусты, заговорил робко:
     - И  правда  твоя,  Федор  Матвеевич, пора работать, правда! Пора и лес
возить,  и  кокоры  готовить,  и  пилить,  и  обтесывать.  Да где народишко,
господин  добрый?  Чем его приманить? Вели, научи, прикажи! Разве людишек от
своих  дел  на  государеву  верфь  приманишь? Одним зверовать надобно, зверя
промышлять,  другие  рыбу  солят, третьи по ремеслу трудятся - кто калашник,
кто  медник,  кто бочар. Иные здешние жители землишку сохой ковыряют - авось