там  за  пять  лет  сожгли шестьсот ведьм, и среди них было сожжено двадцать
три  девочки,  самой  старшей  из  которых  еще не исполнилось десяти лет. В
княжестве  Рейс  за  два года сожгли более тысячи волшебниц. По всему вашему
цивилизованному миру каждый день пылают костры инквизиции...
     - Я  лютеранин! - негромко произнес Дес-Фонтейнес. - Поверьте, генерал,
что деяния инквизиции мне не менее отвратительны, нежели вам...
     - Про  лютеран  и  кальвинистов  мне  тоже  кое-что известно, - со злою
усмешкою  ответил  Гордон.  -  Запоминать  образцы  человеческой жестокости,
глупости  и  тупоумия - достойное занятие. Так вот ваш Лютер изволил назвать
Аристотеля  князем тьмы, злым сикофантом, козлом и дьяволом. А ваш Кальвин в
Женеве  сжег  живым  Сервета,  который  кое в чем, только кое в чем с ним не
согласился.  И,  дьявол  вас  возьми, речь идет не о религиозных толках, а о
вашей  Европе.  Так  вот  в  этой  Европе  у  меня  есть  знакомый,  который
отговаривал  меня  ехать  в  Московию, он и поныне судья ведьм в Фульде, его
зовут  Балтазар  Фосс,  он  хвалился перед своими гостями, что за семнадцать
лет  сжег  девятьсот  ведьм.  Девятьсот,  сэр.  А  всего  в вашем прекрасном
цивилизованном  мире  - этим хвастаются сами инквизиторы - сожжено сто тысяч
ведьм.  Сто  тысяч  ни  в  чем  не  повинных  жизней, среди которых девочки,
старухи или красавицы. За что их сожгли?
     - Заблуждения народов...
     - А,  заблуждения?  - крикнул Гордон, спуская с постели ноги. - Девочке
дают  в  руки  кусок  раскаленного железа, и если она его не может удержать,
значит  она ведьма? А если может - ведьма вдвойне. Красавицу бросают в реку,
если  она тонет - она ведьма, если не тонет - непременно ведьма! Заблуждение
народов?    Проклятый    сумасшедший,   отвратительный   мир,   преступники,
непроглядная тьма...
     - Вы  в крайности, генерал! - решительно сказал Дес-Фонтейнес. - У вас,
несомненно,  разовьется  воспаление  во всех жилах и осядут соли, если вы не
будете следить за своим здоровьем...
     Гордон усмехнулся одним ртом.
     - Соли,  жилы, воспаление, - сказал он. - Неужели вы думаете, что я так
глуп? Убирайтесь и велите подать мне чашку крепкого кофе!
     Лекарь  поклонился  и  вышел. Гордон стал одеваться, но вдруг задумался
и,  отыскав  взором  распятие, опустился на колени. Он молился о ниспослании
спокойствия  тяжко живущим людям, о ниспослании мира на свою грешную душу, о
ниспослании  разума  тем, кто теряет его в суете сует. Его изрытое глубокими
морщинами  лицо  старого солдата было сурово и строго, но в выцветших глазах
дрожали слезы.
     - Господи  сладчайший,  -  шептал  он, требовательно глядя на маленькое
распятие,  -  господи всеблагий! Ужели не услышишь ты меня? Услышь, господи!
Помоги  и  посоветуй,  внуши и научи, ибо не знаю я, как дожить остатние мои
дни...
     Когда  Анабелла  принесла  ему  чашку  дымящегося  кофе,  он застегивал
пряжки на своих башмаках.
     - Тебе бы стоило еще полежать, отец! - сказала Анабелла.
     - Для  чего?  -  спросил  Гордон  отрывисто.  -  Для того, чтобы дольше
прожить? А для чего жить?
     Молча  он  выпил  кофе,  набил  душистым табаком свою трубку и вышел из
дома  полковника Снивина. В этот же вечер Дес-Фонтейнес с невеселой усмешкой
сказал  полковнику,  что  если  жизнь генерала продлится, о чем, разумеется,
следует  просить  господа  бога,  то  Россия будет иметь верного человека во
всех ее грядущих испытаниях.
     - А вы предполагаете, что здоровье генерала в опасности?
     - Года... много пережито... горячность нрава...
     - Да,  он  крайне  горяч!  - задумчиво произнес Снивин. - Крайне. С ним
нелегко.
     - Вам с ним особенно трудно.
     - Что вы этим хотите сказать?
     - Ничего,  полковник,  решительно  ничего,  кроме  того,  что  вряд  ли
генерал слишком доволен вашей деятельностью здесь...
     Снивин сурово промолчал.


7. ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

     В  ночь  на  26  августа Петр Алексеевич отдавал последние распоряжения
Иевлеву  и  Апраксину,  остающимся  в  Архангельске.  Во  дворце на Мосеевом
острове   набралось   немного   народу,   все   молодые;  свитские  постарше
расположились  на стругах и дощаниках, там было не так тесно и куда удобнее,
чем  во  дворце.  Под  ровный  дождик  хорошо спалось на мягких перинах, под
теплыми  меховыми  одеялами,  да  и  пора  была отоспаться за все миновавшие
трудные дни.
     В  столовой  палате  дворца  пахло сыростью, от долгих дождей протекала
крыша,  вода  мерно  капала  на угол стола, мочила корабельные чертежи. Петр
долго  не  замечал,  потом  рассердился.  Погодя  по крыше застучали сапоги,
сиплый голос прокричал:
     - Авдейко, топора подай, царь ругается...
     Петр  Алексеевич,  рассматривая  чертежи  кораблей, которые должны были
строиться  в  Соломбале  и на Вавчухе, в баженинской верфи, говорил капитану
Фламу:
     - Погрузишь  корабль свой поташом добрым, смолою, хлебом отборным, льна
возьмешь,  пеньки,  досок  самых  наилучших.  Пусть  видят  -  идет  корабль
русский,  имеет  товар на борту отменнейшего качества. Торгуй честно, как бы
дешево  для  начала ни продал - все ладно. Что там дешево, то здесь куда как
дорого.  Начав  сами  торговать,  побудим  и  купечество  наше  к  сему зело
полезному занятию.
     Капитан Флам вынул чубук изо рта, кивнул:
     - Так, государь!
     И тотчас же опять засопел чубуком.
     На крыше вновь послышался сиплый голос:
     - Авдейко, я топора дождусь, али околевать мне тут?
     Другой голос снизу ответил:
     - На перевозе Авдей, уключину чинит...
     Царь  вынул из кармана сложенный листок бумаги, разгладил его, почиркал
пером, заговорил веселым голосом:
     - На  вырученные  деньги  привезешь  что  написано в сей бумаге. Мы тут
давеча  с  Иевлевым  да  с  Апраксиным  писали,  может дорого будет, так для
всякого  опасения дадим тебе казны. Ефимками, капитан, не швыряйся, побереги
деньгу-то.  Шпыни  тамошние,  небось,  втридорога  драть  будут,  так  ты  и
поторгуйся - не зазорно! Сядь сюда, пиши...