зипуна  добывать  горе-гореваньице  бросило. А более всего беглые - с пашен,
от труда боярского, непосильного.
     Говорили  обо  всем  -  о  непомерных тяготах податей, о новом строении
кораблей,  о  том,  как  будут  туда сгонять людишек из окрестных селений, а
может,  погонят  и  издалека. По городу ползли слухи один другого тревожнее.
Кузнец  где-то  вызнал,  что ждут из-за моря иноземцами построенный корабль,
таких  кораблей  будет  множество,  матросам на тех кораблях будет приказано
переходить  в  поганую  веру,  молиться деревянным болванам, скоблить ножами
рыла...
     - Врет  твой  Кузнец!  -  резко сказал Крыков Молчану. - Брешет нивесть
чего, а вы и уши развесили...
     Прокопьев  подложил  в  костер  еще  дровишек,  подождал,  пока хворост
схватило пламя, и сказал, глядя на языки огня:
     - Корабли  большие  строить - дело доброе. Чего тут яриться-то? Я сколь
годов  на  шанцах  провел,  все  бывало  думаешь:  и мореходы наши - поморцы
смелые,  и лодьи наши крепкие, легкие на ходу, и бывают в дальних землишках,
а  кораблями  не  богаты  мы.  К нам идут под своими флагами - и бременцы, и
англичане,  и  еще голландцы разные, берут товар наш как похотят, а мы к ним
торговать  не  ходим. Нет, братцы, корабли дело стоящее. Только вот туго нам
будет, как погонят на верфи, оно верно... Да что об том гадать...
     И завел песню:

                За горою за высокою
                Плачет тут девка,
                Плачет тут красная,
                Русская полонянка...

     Допели про полонянку. Крыков заговорил, размышляя:
     - Враки  несет  Кузнец  твой,  враки.  Разве  ж военные корабли дело не
дельное?  Были  бы  у нас тут корабли да фрегаты с пушками, с кулевринами, с
абордажными  командами,  иначе  бы  жили.  Негоцианты да иноземцы, что тайно
товары  возят,  куда  бы  потише  стали.  С  медведем  дружись,  да за топор
держись,  знаю  я  их, дьяволов, - ходят, высматривают, вынюхивают: для чего
пошлину  платить,  когда  нас  голыми руками взять можно. Сами про полонянку
поете, а своей выгоды не видите...
     - Да  леший  с  ними,  с кораблями! - усмехнулся Молчан. - Нам что так,
что эдак голову в петлю. Чего об чужом думать...
     Толкнул  Ватажникова  в  бок,  что-то ему шепнул. Ватажников потянулся,
так что захрустели суставы, спросил:
     - Надобно ли?
     - Ничего,   -   подбодрил  Ефим  Гриднев.  -  Они  ребята  свои,  пусть
послушают...
     Ватажников повел плечами, негромко, осторожно, с оглядкою начал:

                Ай, да во городе Казани
                Казаки-други гуляли,
                Выбирали атамана
                Они Разина Степана...

     Крыков  поднял  голову,  беспокойно посмотрел на Молчана. Тот оглаживал
бороду,  глаза  его  поблескивали  при свете костра. Прокопьев слушал, зажав
руками  голову,  вздыхал, потом на половине сам подхватил песню. Подхватил и
Сергуньков.  "Знают,  -  подумал  Крыков. - Скажи на милость - знают! А ведь
покуда я поручиком был - не слышал. Или не ведал, что они знают?"


2. БЕДА ЗА БЕДОЙ

     Каждый   день   лодейный  мастер  Тимофей  Кочнев  собирался  с  Иваном
Кононовичем  в  Лодьму - на лечение и отдохновение, и каждый день с поклоном
просил  еще  чуток  пожить  у бабушки Евдохи, обождать самую малость, - ведь
надо же узнать, какова яхта была в дальнем морском плавании...
     - Да  что  -  один  корабль  ты  построил,  что  ли?  -  спрашивал Иван
Кононович.
     Кочнев отмалчивался.
     Иван  Кононович  читал  толстые  книги  в  кожаных переплетах с хитрыми
застежками,  высоким  голосом  пел  псалмы,  кормил  крошками  птиц, подолгу
беседовал  с  Таисьей и бабкой Евдохой. Таисья, слушая корабельного мастера,
думала  о своем; длинные, словно бы всегда влажные ресницы опускались, глаза
поблескивали.  А  однажды она вдруг ответила, да так, что у Ивана Кононовича
задрожали руки.
     - Пугаете  вы, пугаете богом-то, - сказала она, - а зачем? Вон солнышко
светит,  Двина  течет,  вон  матушка с детушкой пошла, - хорошо все как. А у
вас  бог злой, мучитель, бояться его, по-вашему, надобно. Для чего так, Иван
Кононович?
     И улыбнулась.
     Вдвоем  с  Кочневым  ждали они цареву яхту: Таисья - кормщика, мастер -
свое  детище.  Степенно  рассказывал  он  Таисье, сколько построил кораблей,
какие  они  были, как спускал первый, как второй. Она слушала молча, глядела
туда, откуда должен был появиться парус царева судна...
     Пока  сумерничали, переговариваясь медленными голосами, пришли Аггей да
Егорка  с  Черницыным  -  рассказать  новую  беду:  давеча  заявился  губной
староста,  рвать подати - кормовые да малые ямские, да большие ямские, да на
палача,  да на городское строение, - чем будешь платить? А нынче утром ездил
по  Архангельску  конный  человек,  кричал  посадским  людям  и гостям новый
приказ:  нести  кормовые  на цареву верфь, а которые сами не понесут, с того
спрос  будет  короткий.  Гости  взвыли,  тяглые  людишки чешутся. Дьяк Гусев
придумал  рвать  с  рыбаков  повесельные  и  парусные  с  каждого паруса и с
каждого весла, да еще какие-то там отвальные да привальные...
     - Куда им? - спросил Аггей. - Подавятся!
     - А  корабельное  строение?  -  сурово  напомнил  Кочнев. - Во, нагнали
мужиков  на верфь - чем их кормить? Да и на каждого мужика по одному вору, а
над тем вором - тать, а над тем татем - боярин. Дело нехитрое.
     - Кораблей-то раз, два - и обчелся! - сказал Аггей.
     - И то один баженинским иждивением, - молвил Иван Кононович.
     - А верфь? А царев дворец? А пушечные потехи?
     Аггей был зол, горячился:
     - Иноземец  вовсе  город  разорил,  рейтарам  вот кое время не плачено,
таможенникам  более  года  царское  жалованье не идет, стрельцы ревмя-ревут,
жрать-то всем охота...