Антип  перекрестился, положил руки на штурвал. Все шире и шире делалась
полоса   воды  между  пристанью  и  яхтой.  С  криком  летали  чайки,  низко
проносились  над  судном,  снова  вздымались  в  небо.  Антип  еще переложил
штурвал - яхта выходила на стреж полноводной Двины.
     - Вишь,  как ладно выходим! - опять сказал Рябов. - И ветер нам добрый,
и  кормщить  ты,  батюшка,  не  отучился. Погоди, еще поведешь артель, таких
кормщиков у нас поискать...
     Антип самодовольно улыбнулся, расставив ноги пошире, ответил басом:
     - Авось, управимся...


5. ТРУДНОЕ ПЛАВАНИЕ

     Испанец  Альварес  дель Роблес прибыл на цареву яхту торжественно и был
принят  с  почетом,  подобающим многоопытному и ученому навигатору. Разложив
на  столе  в царской каюте голландские карты Белого моря, дель Роблес сказал
с важностью:
     - Сии  карты, великий государь, доставлены на нашем "Золотом облаке", и
хоть  мы  ими  не  пользовались,  но  можем  поручиться  в  их верности, ибо
изготовлены  они  достоуважаемым  и  непревзойденным  мастером и искусником,
который столь искушен в своем деле...
     Федор Баженин вежливо, но твердо перебил испанца:
     - Карта, что разложена здесь, неверна!
     Петр сердито спросил:
     - Тебе-то откуда ведомо?
     - Ведомо,  государь,  не  раз  хаживал  сим  путем.  Горло  показано на
голландской  карте  верно,  а  что  до  пути  на Соловецкие острова - ложно.
Летний  берег  -  ишь  куда  заворачивает.  И Унская губа не здесь, не знают
иноземцы наших мест, из головы придумали карту...
     И отошел от стола.
     Ромодановский,  сбычившись,  оглядывал  людей  -  кого винить? Меншиков
наклонился к Нарышкину, сказал нарочно испуганным голосом:
     - Потонем,  боярин,  ей-ей  потонем.  Давеча курица петухом кукарекала,
верная примета...
     Нарышкин  шепнул  соседу,  Стрешнев  широко, истово, с испугом в глазах
перекрестился,  думный дьяк Зотов махнул в ожесточении рукой - пропали, мол,
чего  теперь  и  толковать,  коли  пути  своего  не знаем. Потешные мореходы
Воронин,   Иевлев,   Апраксин   недоуменно   переглядывались.  Преосвященный
Афанасий хохотнул:
     - Шиш  он, а не шхипер, иноземец ваш достославный. Кликните кормщика, с
ним говорить надобно, а не с сим голоногим...
     Иевлев  привел  Рябова,  тот принес узелок, осторожно развязал, положил
на  стол  книгу в старом кожаном переплете, открыл. Петр, низко склонившись,
быстро вслух прочитал:
     "Сие  мореходное  расписание составлено честно и верно добрым порядком,
по  которому  мореплаватели,  морского дела старатели, находят все опасные в
плавании места и через то сберегают свою жизнь..."
     Царь  поднял  голову, коротко взглянул на Рябова, вздернул плечом, стал
листать книгу дальше, отыскивая карты: нашел одну - впился в нее глазами.
     - Откуда сия книга? - спросил Апраксин.
     - У  вдовы  отыскалась!  -  ответил  Рябов.  -  Был кормщик славный дед
Мокий, взяло его море, сам он грамоте знал, писал.
     - Лоция!  -  сказал  Петр  веселым  громким голосом. - Слышь, Сильвестр
Петрович...
     И опять стал читать вслух, сбиваясь на незнакомых словах:
     "Как  Двина  располонится и на своих судах торопимся вослед за льдиной.
Губой  и мимо Зимний берег весело бежим, что поветерь поспособная и быстрина
несет.  У  Орловских  кошек хоть торсовато, а салма сыщется, проскочим". Что
за салма?
     - А пролив, по-нашему - салма! - сказал Рябов.
     - Пошто  сказано  здесь  про  камень  подводный - "токмо неуверенно"? -
спросил Петр, тыкая в лист книги пальцем.
     - Я,  государь,  грамоте  не знаю, - сказал Рябов, глядя в румяное лицо
царя.  - А коли пишут "токмо неуверенно", то означает, что сей морского дела
старатель  в  обман  плавателя  не  вводит  и  лишь  упреждает  для  всякого
опасения...
     Лоцию  читали долго, пока не изменился ветер и не запенилось гребешками
море.  Перед  тем  как  уходить из каюты наверх, Петр велел Иевлеву спрятать
книгу  в  надежное  место.  К вечеру яхту стало так швырять, что дель Роблес
оробел  и  для  бодрости  выпил рому. Дважды дед Федор и Рябов предупреждали
испанца,  что  надо  сбросить  паруса,  неровен  час ударит торок, как бы не
случилось  греха.  Дель  Роблес  не  слушался.  Торок  действительно ударил,
неубранный  парус  лопнул с грохотом, подобным пушечному выстрелу. Снасти со
свистом  рубили  воздух,  пенный  сердитый  вал  перехлестнул  шканцы,  унес
зазевавшегося  рыбацкого  сына Мотьку, бочку с крупой, запасные лоски. Антип
стоял  у  штурвала  неподвижно,  глаза  его  смотрели  твердо,  ставил судно
поперек  волны,  как  в  давние  молодые  годы. Рябов подошел к нему близко,
спросил:
     - Может, отдохнешь маненько, батюшка?
     - Успею!
     Иподиакон  и  ризничий  владыки  Афанасия  ревели  на  палубе молебен о
спасении  христианских  душ;  бояре,  подвывая  от страха, мелко крестились,
сулили  богу  ослопные свечи, коли достигнут твердой земли, мешали матросам,
вопили,  чтобы  заворачивать к берегу. Афанасий с Патриком Гордоном стояли у
мачты,  оба простоволосые, словно рубленные из дуба, ругались о вере. Гордон
путал  русские  фразы  с  латынью.  Афанасий,  утирая лицо от соленых брызг,
слушал внимательно, иногда вдруг яростно возражая.
     - А ты... сердитый! - сказал Гордон.
     - Ныне укатался, в старопрежние времена, верно, грозен был.
     - Это ты кому-то вырвал бороду на соборе?
     Афанасий добродушно засмеялся:
     - Бешеный  расстрига  Никита  Пустосвят  в  Грановитой  палате  на меня
кинулся,  да  и  ну  рвать  мне  бороду.  Ходил я с босым рылом, стыдобушка.
Припоздал  маненько,  как  бы знатье - я бы ему, собаке, сам первый бородищу
вытаскал...
     - И  католики  и  протестанты  -  все  дерутся,  -  произнес  Гордон. -
Нехорошо...
     - А ты разве не дерешься?
     - Я не поп.
     - А  попу  и  подраться  нельзя?  Вон, ты енерал, а я поп, возьмемся на