- Ну? - не удивившись нисколько, спросил Крыков.
     - А то и ну, Афанасий Петрович, что подброшены к вам те золотые.
     - Я  и  сам  ведаю,  что  подброшены.  Да толк какой от моего да твоего
разговора?
     - Афанасий  Петрович!  -  воскликнул капрал. - Я на правде стану, пусть
хошь на виску подвешивают!
     Крыков невесело усмехнулся:
     - Поздно,  капрал! Произведен я из поручиков сверху вниз, и отмены тому
приказанию  нынче  ждать  неоткуда.  Мы  оба  с тобой нынче капралы. Так что
сегодняшнюю  ночь  еще  здесь  пересплю, а на завтра берите в артель к себе.
Возьмете?
     Костюков шагнул вперед, ударил шапкой об пол:
     - Афанасий  Петрович,  я  тебе  зло  сотворил, голубь, мне и поправлять
надобно! Мне, никому иному...
     Афанасий Петрович еще раз усмехнулся:
     - Иди,  брат,  иди.  Зло  не  ты  мне сотворил, зло и без тебя по нашей
земле ходит. Иди, друг. Там потолкуем, будет еще время...
     - Изведут  они  тебя,  Афанасий Петрович! - с тоской сказал Костюков. -
Изведут  смертью.  И  всех  нас  изведут,  иноземцы  проклятые.  Ни  единого
человека  живым  не оставят, сами здесь плодиться зачнут, ей-ей, так. Сполох
надобно ударить, с ножиками...
     - Полно,  Костюков,  какой там сполох, небось и среди них люди-человеки
есть, что ж всех-то резать. Иди, капрал, спать ложись...
     Запер  дверь  на  засов  и снова задумался: да полно, есть ли среди них
люди-человеки?  Может,  там, за морем, они людьми живут, может среди своих и
добры они и честны, а только здесь этого вовсе не видно...
     Разве Джеймс - человек?
     Вот  завтра переедет он обратно сюда со своими париками по дням недели,
развешает  дорогие ковры, поставит кровать на витых ножках, зеркало, стулья,
сделает  в таможенном дворе учение по своим правилам, кто не поспеет - порка
сыромятным ремнем с узлами...
     Пополоскал  рот  водой  с  солью,  вздохнул, прошелся из угла в угол по
горнице. Спать не хотелось, думы думались невеселые.
     Попозже  пришел  Пашка  Молчан  с товарищами - Ватажниковым, Кузнецом и
Ефимом  Гридневым,  тоже  беглыми.  Кузнец  близко  знался  с раскольниками,
живущими  в  глухомани  на  Выге, не раз хаживал туда с тайными поручениями,
был  хорошо  грамотен,  жизнь вел строгую, но мирским, как иные раскольники,
не  брезговал,  говоря,  что  господь, по земле ходивши, и с мытарями ел и с
язычниками,  - никого не гнушался, как же нам, мол, дерзать, разве мы святее
господа нашего?
     Нынче  Кузнец  принес  от  некоего  старца новость: быть кончине мира в
полночь  в  1699  году,  но  допрежь придут на землю Илья и Енох - обличать;
позже будет антихрист, а засим протрубят трубы, и наступит божий суд.
     Крыков выслушал Кузнеца молча, потом сказал:
     - Было,  не  впервой  слышу.  Годов  тридцать назад об том же отцы наши
толковали.  И  по сие время рассказывают, как в гроба легли и трубного гласу
ждали...
     Молчан  и  Ватажников засмеялись. Кузнец грозно на них взглянул. Молчан
отвернулся к стене.
     - Промысла  забросили,  охоту,  рыболовство,  -  говорил  Крыков.  - Не
пахали, не сеяли...
     Он махнул рукой, сел рядом с Кузнецом, сказал ласково:
     - Брось  ты  сии  вздоры,  Федосей.  Никто ныне не поверит, еще помнят,
сколь  смеху  было  над  ними,  над  горемыками, как из гробов они вылезли и
пошли с горя в кружало за зеленым вином...
     Кузнец отодвинулся от Афанасия Петровича, заговорил горячо:
     - Счет  тогда  спутали,  Афанасий  Петрович,  я  тебе  дельно сказываю.
"Книга  о  вере"  считает  годы  от  рождества Христова, а сатану проклятого
связали  на  тысячу  лет  в  день  Христова  воскресенья.  Отсюдова  надобно
считать,  а  не  с  чего иного. Христос на земле тридцать три года прожил, -
вот  и раскинь мозгами. И выходит, други добрые, не в шестьдесят шестом году
ему быть, а в девяносто девятом. Сколь осталось немного - пять годов...
     Молчан вмешался со смешком:
     - В гроб-то еще рано ложиться, Федосеюшко...
     Кузнец  плюнул на кощунствующих, насупился, замолчал. Молчан, подмигнув
на   него  Крыкову,  вытащил  из  голенища  завернутую  в  ветошку  тетрадь,
запинаясь, негромко прочел название.
     - Что за тетрадь? - спросил Крыков. - Откуда взялась?
     - Человек  добрый проходил с поспешанием на озеро, оставил, - уклончиво
ответил  Молчан.  -  Ты  слушай,  Афанасий  Петрович. Обо всем в сей тетради
написано:  о судьях неправедных-мздоимцах, о дьяках-живоглотах, о лихоимстве
приказном. Читать?
     - Ну, читай!
     Ватажников  покашливал в руку, крутил головой, - тетрадь ему нравилась.
Кузнец смотрел исподлобья, вздыхал протяжно, говорил изредка:
     - То  -  правда  истинная.  И  все  оттого, что безбожно живем, за то и
наказуемы великим наказанием...
     Ватажников огрызался:
     - Будет тебе охать!
     - Я  к  чему  принес  тетрадь,  Афанасий  Петрович?  -  сказал  Молчан,
поднимая  взгляд.  -  Тут  про  все  есть.  И  про  то,  как  тебя за правду
покарали...
     - Ну, ну! - поморщился Крыков.
     Молчан перевернул желтую страницу, мерно, почти наизусть прочитал:
     "А  перед  иноземцем  -  русского  своего человека ни во что не ставим,
обиды  ему несносные чиним и тем его от пользы всяко отвращаем. Не токмо что
из высокого звания, но из простого никому сих поруганий не выдержать..."
     - Читай, далее читай! - сказал Крыков.
     Для  того чтобы Молчан с товарищами не видели, как у него разбито лицо,
он все ходил по горнице взад и вперед, не останавливаясь.
     "Немцы  не  прямые  нам  доброхоты,  - читал Молчан, - а мы, открыв уши
настежь,  склонны  всем  ихним  еретическим суесловиям верить. А иноземцы те
одно  скаредное  и  богопротивное устремление имеют - как больше прибытку от
нас получить и за тот прибыток еще вдесятеро нажиться..."
     - Рыла скобленые, богомерзкие! - сказал Кузнец.
     - Опять  за свое! - рассердился Ватажников. - Скобленое, не скобленое -
да разве в рылах дело?
     "И  в  том  иноземцев  сравнить  можно,  -  читал Молчан, - с боярином,
который  для  своего  прибытку ни перед каким грехом не остановится, почитай
что  и  живота  лишит  оброчного  своего,  коли  чего иметь за то злодейство