благословения,  не  перекрестив лба, Иевлев пошел вперед, на монахов, плечом
растолкал  двух  дородных  квасников, мановением руки убрал с пути Варнаву и
велел отворить темницу.
     Рябов  выхватил  из волосатых рук Филофея смоляной факел, высоко поднял
его.  Маленький  ловкий  преображенец  Коноплев,  успев  разжиться  ломом, с
корнем  выворачивал  на  дверях  темницы  скобу.  А чтобы черной братии было
пострашнее,  барабанщик Неелов все бил и бил в барабан, сменяя тревогу зорей
и зорю тревогой.
     Наконец,  как  раз  к  тому  времени,  когда отец ключник принес ключи,
скобу  выломали,  и  Рябов  первым шагнул вперед, в подземелье. На одно лишь
мгновение  лицо  его  дрогнуло,  он  задышал чаще, но тотчас же сдержался и,
высоко  держа  над  собою  факел  с  черным гребнем копоти поверх оранжевого
пламени,  скорым  сильным  шагом пошел вперед по осклизлым мокрым камням. За
ним  у  самого его плеча с гулом и грохотом бил барабан, железом позвякивали
мушкеты  преображенцев,  придерживая  шпагу,  шагал  Иевлев.  От всего этого
Рябов  словно  бы  летел,  и такая вдруг небывалая сила появилась в нем, что
плечом  навалился  на  дверь,  крякнул,  вдавил  во  внутрь каморы, во тьму,
проржавевшее,  истлевшее  железо  и источенное червем дерево. И едва не упал
на  ползающих  вокруг  него, ослепленных факелом, блеском оружия, оглушенных
барабанным  боем  старых  и  добрых  дружков,  Белого моря старателей, сразу
узнавших его, Рябова Ивана сына Савватеева...
     - Иване! - неслось из сырой вонючей тьмы.
     - Кормщик!
     - Друг добрый!
     - Люди, меня поднимите, ноженьки не идут...
     - Мамынька родная, не примерещилось ли...
     - Иване, да вправду ты?
     - Я,  я, - светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали
колченогого Митеньку, искали и не находили.
     А отовсюду неслось:
     - Здесь он - убогий твой...
     - Далее камора, одного засадили...
     - Иди к нему, иди...
     Салотопник  Черницын  заковылял  вперед  на  опухших  ногах,  дед Федор
кричал вслед:
     - В нижней каморе он, в дальней, в нижней...
     Здесь  Рябов  ломом  сорвал  замок,  Митенька  боком  неловко  шагнул к
кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:
     - Дядечка, дядечка...
     - Вот то-то что дядечка! - сурово отвечал Рябов. - Дядечка!..
     И вдруг, всердцах, крикнул:
     - А  ты  от  меня  не  отставай!  Больно  умен выискался! Без меня жить
захотел. Нажился в каморе-то!
     Когда  вышли  из  дальней  кельи,  Иевлев,  при свете факела, скорбными
глазами  осматривал  будущих  матросов  царевой  яхты.  Истощенные, грязные,
бородатые,   кто   опухший,  кто  обеззубевший  -  люди  тащились  печальной
вереницей,  и  было  трудно  верить,  что  они  еще  шутят  друг над другом,
посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.
     - Ты  не  смотри,  Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, - сказал
Рябов  стольнику,  -  ты  нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке
попарить,  тертым  хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю,
а  с  бережением,  чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а
два, три...
     Иевлев,  не  разжимая  губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал
головой.
     - Потом,  конечно,  свежей  тресочки  им,  редьки  с  маслицем,  хлебца
сколько  похотят,  да  клюковки.  Клюковка,  брусничка, еще сосновые иголки,
кипятком запаренные, - оно и добро...
     - Все выживут?
     - Ну,  которого  и  на  погост  снесем,  -  ответил  Рябов,  - а другие
выживут.
     - Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти! - сердито сказал Иевлев.
     В  мерцающем  свете  факела  глаза  кормщика блеснули хитро. Он огладил
ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:
     - Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..
     - Чего?  -  спросил  Иевлев,  не  веря  ушам.  -  Да ведь ты сам давеча
сказывал - без них не видать нам моря...
     - Мало  ли, - боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, - да и
откуда  мне  знать-то  было,  как  они  зачирвели... Вишь, словно покойники,
какие  теперь  из  них  матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у
нас  народ  меж  себя  толкует: "Здесь келья гроб - коли дверью хлоп. А коли
дверь открыл, так - и отжил!"
     И,  засмеявшись  раскатистым  смехом,  он  без всякой учтивости с силой
повлек  Иевлева  на  волю  - туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в
темницу.  Здесь  преображенцы  уже  разжились ковригами монастырского хлеба,
вяленой  рыбой,  кувшинами  с  квасом  и, при свете наступающего дня, солоно
пошучивая,   попотчевали   монастырских   узников.  Кормщик  Семисадов,  без
жадности,  истово,  мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не
объелись с голодовки.
     Уже  почти  совсем  рассвело.  Монастырский служник - пастушок Егорша -
длинным  кнутом  настегивал,  не  глядя,  монастырское стадо, выгоняя его на
пастбище.  Сонно  и  недовольно  мычали  коровы.  Словно  очумев, прыгали по
двору,  задрав  хвосты,  две  рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат,
курящих  табак  в  обители,  на  сердитого бледного офицера в Преображенском
кафтане,   на   плечистого   золотоволосого  кормщика  Рябова,  на  узников,
потерявших    всякий    страх    и   срамословящих   с   преображенцами.   А
Егорша-пастушонок,  словно  бы  заколдованный,  все ближе и ближе подходил к
монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:
     - Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то...
     - Здесь  он,  братушка  твой!  -  сказал  Рябов.  -  Здесь  живой, вишь
задремал на воле...
     И  толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл
глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.
     - Живешь?
     - Живу!  -  улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и
почернел, ответил Егорша. - Живу, Аггеюшка...
     - И я вот нынче живу! - сказал Аггей. - Вишь, как?
     - Егор, а Егор! - окликнул мальчика Рябов.
     Тот обернулся, все еще держась за брата.
     - Идем  с  нами  в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет -