бревенчатой   стене,   вглядываясь   в  изумленные,  широко  открытые  глаза
поручика, с яростью спросил:
     - Что  делаешь,  тать!  Мы торговлишку какую-никакую только начинаем, в
трудах великих, с мучениями, а ты...
     Швырнул  его  в  сторону  и  вернулся к столу, где веселились иноземные
шхиперы  и  негоцианты.  Гости  сразу  поняли,  что  особенно  веселиться не
следует.
     - Иди!  -  велел  Петр  Ромодановскому.  - Дурь из него выбей, чтобы не
повадно было во веки вечные воровать...
     Утерев  жирный  рот, заложив волосы за ухо, князь-кесарь шагнул в сени,
толкнул  оттуда  на  крыльцо  ничего  не  понимающего  поручика  и, взяв его
могучими короткими руками за плечи, ударил что было сил о стену дома...
     - Пошто бьешь? - крикнул Афанасий Петрович.
     Ромодановский  бил  молча,  не говоря ни слова, бил, не зная за что, за
какую вину, бил потому, что так было велено.
     Почти  бесчувственного  вырвал  Крыкова  из  рук Ромодановского Иевлев.
Положил  возле  крыльца,  медленно  повел  взглядом  на  князя-кесаря,  тихо
сказал:
     - Для чего так делаешь, князь?
     Князь-кесарь  обтер  руки  о  полу  кафтана  и,  часто дыша, вернулся в
горницу, налил себе меду, жадно выпил.
     Иевлев,  бледный,  с  трясущейся  челюстью, поднял Крыкова, повел его в
сторону,  в  березничек.  Там,  странно  улыбаясь,  стоял  Рябов. Под мелким
дождиком,  в  низких березках, затканных паутинками, он обтер поручику лицо,
сбегал  к  Двине,  принес  в ковшике воды. Крыков молчал, всхлипывал, мелкие
слезинки текли по его лицу.
     - Ты  вот что, господин, ты послушай, - заговорил вдруг кормщик, дергая
Иевлева  за  рукав,  -  мы, люди беломорские, к таким делам не приучены. Нас
который бьет, тот и сам битый бывает...
     Иевлев на него прикрикнул. Он замолчал.
     По  березничку  с хирургическим припасом осторожно шагал лекарь Фан дер
Гульст.
     - К  лешему!  -  злобно  промолвил  Крыков.  -  К лешему всех немцев! К
лешему!
     И отпихнул подошедшего к нему лекаря.
     Но  Фан  дер  Гульст  все-таки  дал  ему понюхать успокоительной соли и
намазал  десны  индийским  бальзамом,  от  которого  должны  были укрепиться
расшатанные корни зубов.
     - Что теперь будет? - спросил Крыков, когда лекарь ушел.
     Иевлев не ответил.
     - Не  больно-то  надо!  -  молвил  поручик. - Пойду в рыбаки. Возьмешь,
Иван Савватеевич?
     - Карбаса у нас нету... - ответил Рябов.
     - Не больно-то надо! - повторил Крыков, никого не слушая.
     Сидели  в  березнике  до  сумерек вдвоем - Рябов и поручик. Дождь мерно
моросил  над Мосеевым островом, над Двиной, над яхтой. На иноземных кораблях
играла  музыка,  к острову одна за другой подходили лодьи, съезжались гости.
Подплыл  струг  преосвященного Афанасия, Баженины пригнали карбас с Вавчуги,
а  Крыков и Рябов все разговаривали медленно: один скажет - помолчат, другой
скажет - опять помолчат.
     - На  яхте-то  боцман  Роблес  шхипером  пойдет,  - сказал Рябов. - Тот
самый, что меня убивал...
     - А ты?
     - А я - матросом...
     - Командой-то где разживутся?
     - Наберут. Дело простое...
     Помолчали.
     Рябов покусал травинку, вздохнул:
     - Митрия отцы монастырские споймали и засадили.
     - Слышал.
     - Как его оттудова достать?
     - Думать надо.
     - Сколько  думаю  -  ничего  не  придумал. Не одного его заточили. Всех
рыбарей обительских...
     Замолчали надолго.
     Кутаясь  в  плащ,  пришел  Сильвестр Петрович, принес под плащом хлеба,
рыбину жареную, гуся.
     - Чего будет? - опять спросил Крыков.
     Иевлев ответил не сразу, было видно - нелегко отвечать.
     - Забыли про меня? - спросил Афанасий Петрович.
     - Нет, не забыли. Быть тебе, поручик, капралом!
     Крыков вскочил, крикнул:
     - Разжаловали? Им на радость - иноземцам-ворам?
     - Ты  -  тише!  -  посоветовал  Иевлев.  -  Смирись покудова. Там видно
будет.  Может,  с  прошествием  времени  и  упросим...  Нынче  -  без пользы
просить, больно гневен. Афанасий владыко заступился - не помогло...
     Крыков  вновь  сел, задумался. Иевлев утешал его, он будто и не слушал.
Потом, не простившись, ушел.
     - Афанасий Петрович! - крикнул ему вслед Рябов.
     Но  бывший поручик не ответил. Шел березником - наискось, дышал тяжело,
все думал одну и ту же думу: "Как же оно так? За что? Как теперь быть?"
     Рябов пошел за ним, еще окликнул, Крыков опять не ответил.
     Дождик  перестал,  возле  дворца  пускали  потешные  огни, в сером небе
шипели  змеи, метались драконы; треща, фыркая и стреляя, крутились цветастые
колеса.  Шхипер Уркварт, веселый, лоснящийся, очень довольный одержанными за
один  день  победами,  с запальным факелом в руке стоял возле крыльца. Рябов
долго, не мигая, смотрел на него, потом разыскал Иевлева и попросил:
     - Сильвестр Петрович, помоги!
     - В чем?
     - Есть  у  меня  мальчонка  один, вроде как бы в товарищах. Калечка он,
хромуша.  Забрали  его  монаси  проклятые,  посадили  в  подвал  на смертное
сидение. С ним рыбаки монастырские, народишко смелый, умелые мореходы...
     - Ну?
     - Вызволи  царевым именем. В море пойдем - вспомнишь. Рыбаки - лучше не
надо,  а  на иноземцев не надейся. Боцман Роблес, коли буря ударит, всех нас
потопит. Наше морюшко знать надобно...
     - Ты  что  меня, кормщик, пужаешь? Я не пугливый, - улыбаясь в темноте,
сказал Иевлев.
     - Не пугаю - правду сказываю. Так думаю, что дело к падере идет...
     - Откуда думаешь?