- Загадывала?
     - Ну,  загадывала!  -  блестя  зубами у самого его рта, ответила она. -
Пусти, кости поломаешь!
     Вернулся и, покашливая, сказал:
     - Бычок в бабкин огород полез. Суседский...
     Кочнев и Иван Кононович смотрели на кормщика молча, все еще улыбались.
     - Бычок, говоришь? - спросил Тимофей.
     С  грохотом  в  горницу ввалились бывшие монастырские служники - Аггей,
дед  Федор,  Егорка,  кормщик  Семисадов,  Черницын,  - все парились в бане.
Бабка   Евдоха  встречала  каждого  с  поклоном,  потчевала  мятным  квасом,
клюковкой,  брусничкой,  чем  могла.  Лечила  по  разумению  - кого грела на
солнышке,  кого  клала  на дерюжку в тень, кого мазала нерпичьим жиром, кого
поила  кипятком  на  шиповнике,  на  хвойных  иглах.  И люди оживали быстро,
словно чудом...
     Митенька  Борисов  сел возле Рябова, заспрашивал про новый корабль, кто
на  нем  пойдет  матросами, кто штурманом, кто шхипером, какой будет боцман,
из  чего  шьются  паруса.  Другие сидели у стены на лавках, тоже спрашивали.
Потом Кононыч загадал загадку:

                Сын леса красного
                В возрасте досельного,
                Много путей пройдено,
                А следу не найдено
                Кто таков?

     - Корабль! - первая от двери сказала Таисья и застеснялась.
     К  сумеркам  - посумерничать в солнечную ночь - пришли рыбацкие женки с
Юросы,  с  Уймы,  с  Кузнечихи,  со  Мхов,  из  Соломбалы, с Курьи. Пришли с
поклоном  к  бабке  Евдохе, что лечит мужиков-кормильцев, пришли с нехитрыми
гостинцами.  Кто принес пирога с палтусиной, кто гуся, кто кузовок шанежек с
творогом,   кто  яичек.  Детишки  держались  за  материны  подолы,  таращили
глазенки   на  отцов,  отощавших  в  монастырской  темнице,  на  знаменитого
кормщика  Рябова,  на  колдунью бабку Евдоху, на веселую тетечку Таичку, что
всех  их  тискала и подкидывала легкими руками, что всех целовала и наделяла
- кого цветастым лоскутом, кого пестрой веревочкой, кого ленточкой.
     Кто  знает,  отчего  так  повелось у нашего народа, что вроде бы и не с
чего  веселью  быть,  вроде  бы  ничего  хорошего  никто  не  ждет,  а вдруг
засветятся  у  одного глаза, заведет он песню. Другой подхватит, и, глядишь,
поплывет лебедем какая-нибудь старая старушка, дробно отстукивает:

                Ах, все бы плясала,
                Да ходить мочи нет...

     Так  случилось  и  на  этот  день.  Завелись  поначалу  петь протяжные,
старинные.  Да  засмеялась  Таисья,  зачастила,  женки  подхватили  и  пошли
отрывать:

                Вынимаю солодоново сукно,
                Шью Ванюше свету-солнышку кафтан...

     Иван  Кононович  насупился,  дед Федор тоже, хотелось им божественного,
но Таисья даже руками замахала:
     - Знаем!  Наслышаны!  -  и  смешно  передразнила  вопленика:  -  "Труба
трубит,   судия   сидит,   книга  живота  нашего  -  разги-и-и-бается!"  Про
океан-море давайте лучше!
     Встала у окошка и запела:

                Высоко-высоко небо сине,
                Широко-широко океан-море

     Мужики враз, полной грудью взяли:

                А мхи-болота и конца не видать,
                От речки Двины, от архангельской...

     Бабка  Евдоха разожгла печь - жарить гуся, сотворила скорое тесто; было
слышно  в избе, как рассказывает она жмущимся около нее детишкам, где у печи
"кошачий городок", где коташки греются да мурлыкают.
     Тимофей  тоже  сказывал  детям,  облепившим  его,  про  море,  сказывал
негромко, глядя вдаль блестящими от болезни, от жара глазами.
     - В  нашей  стране вода начало и вода конец. Рождены мы морем, кормимся
им,  и  оно  нас погребет. На полдень от Студеного океана Ледового разлилось
Белое  наше  море.  Двинские  тишайшие  воды  падают  в  море Белое. Куда ни
пойдете - без лодьи, без корабля нету вам ходу.
     Белоголовые,  ясноглазые, тихие стояли у лавки, смотрели на Тимофея, на
его  руки,  которыми показывал он море, реку, лодью, слушали затаив дыхание.
За  столом  рыбаки  и кормщики наперебой вспоминали океанские пути, которыми
хаживали,  вспоминали,  каково зимовалось на Груманте, как ходили к норвегу,
как  взял  волю  ветер-полунощник  и  ранее  времени  нагнал  льды,  заковал
промышленников в ледовый пояс.
     И чего тут смешного - кто знает?
     Так  нет,  и  здесь  все  от начала до конца было мужикам смешно: и как
бахилы  от  голодухи  в  воде  размочили  и  съели,  и  как  вовсе  помирать
собрались,  -  дед  Федор  свою  рубаху  смертную  долгую  выволок,  саван с
куколем,  венец  на  голову,  лестовку. А в то время, как дед зачал к смерти
готовиться,  медведь возьми да и заявись. Дед как зашумит, как заругается на
медведя,  -  медведь ему плечо и раскровянил. От той обиды дед Федор и вовсе
помирать отдумал...
     Дед, слушая, хихикал тоненько, утирал веселые слезы, отмахивался:
     - Ай, шутники! Ай, насмешники! Обидчики!
     Могучий  рыбацкий  хохот  сотрясал избу, даже рыбацкие женки-печальницы
стали  посмеиваться,  закрывая  рты  сарафанами,  -  вот ведь мужики, все им
смехи, а каковы были, как возвернулись из монастырской темницы...
     - Отходную  себе пели! - давясь от смеха, рассказывал Рябов. - Да не по
правилу.  Дедка  Семен с нами тогда хаживал за старшего, строгий был! Возьми
да  и  брякни  меня  посошком  по  башке,  что  не  так пою. Ну какая уж тут
отходная, когда он палкой дерется. Поругались все и спать легли...
     Гусь  изжарился,  лепешки  спеклись,  бабка Евдоха с Таисьей собрали на
стол, поклонились гостям, - не пора ли покушать?
     Под окошком кто-то постучал, спросил громко: