велика!
     Егорша слабо улыбнулся.
     - Дед  твой  кормщиком  был,  отца  море взяло, - уже без улыбки молвил
Рябов.  -  Брат  у  тебя  мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти?
Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея...
     Коровы   мычали   у  закрытых  монастырских  ворот,  стучали  рогами  в
трехвершковые  сосновые  доски,  просились  в  поле.  Егорша их не видел. Не
видел  он  и  отца  келаря,  вышедшего  на  крыльцо  своей  кельи  и  злобно
слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.
     - Али  боязлив  стал? - спросил Рябов. - Чего так? А было время, совсем
махонького  тебя  помню,  -  хаживал  со мною в большую падеру и не пужался.
Верно, Аггей? И с тобою он хаживал и с Семисадовым. Так, Семисадов?
     Семисадов, жуя корку, кивнул. Аггей посоветовал:
     - Пускай сам подумает, Иван Савватеевич, ему виднее.
     - Нынче  тебе,  Егор,  сколько  годов?  - спросил Рябов. - Шестнадцать,
поди? Был бы славный моряк! Ну, да что, коли так...
     И  отворотился к поднимающимся в путь бывшим узникам Николо-Корельского
монастыря.  Вновь ударил барабан, воротник заскрипел цепью. Иевлев переждал,
покуда  уйдет  стадо, и вывел людей на двинский берег. У лодьи, на глинистом
косогорчике,  Рябов  дал каждому по глотку водки. Закусили гусем. Дед Федор,
садясь  в  лодью,  поднял  было  руку для крестного знамения на монастырские
церковные маковки, но под взглядом Рябова опустил руку и даже плюнул.
     - То-то!  -  молвил  кормщик.  -  На  тюрьму  на  свою  на  смертную  -
крестится. Стар старик, а ума не нажил...
     Поплевал на руки, взял весло, чтобы отпихнуться от берега, и замер.
     По  скользкой  глине, то увязая, то раскатываясь, словно по льду, бежал
Егорша - в лапоточках, с кнутом в руке.
     - Дяде-ечка, погоди-и! Дядечка, пожди...
     - Пождем! - усмехнулся Рябов.
     Брыкнув  лаптишками,  Егорша  с  обрывчика  прыгнул  прямо  в  лодку и,
захлебнувшись от бега, спросил:
     - Верно, в мореходы?
     - Верно,  детушка,  -  добрым голосом ответил Рябов. - Будешь ты теперь
морского дела старателем!
     И, повернувшись к Иевлеву, сказал:
     - Звать  Егором,  а  кличут Пустовойтовым. Ловок, умом востер, страха в
море не ведает. Гож ли на яхту, Сильвестр Петрович?
     - Гож!  -  ясно глядя в Егоршины глаза, ответил Иевлев. - И не токмо на
яхту. Может, большой корабль построим, пойдешь на нем в дальние моря...
     Егорша  молчал.  Молчали  и  другие  -  бывшие узники-рыбари, кормщики,
салотопники,  промышленники,  охотники.  Молчал  и  Митенька  Горожанин,  не
отрываясь  смотрел  на  Егоршу:  этому  будет  большое  плавание.  А он? Он,
Митрий?
     - Вздевай  парус-то,  мужики!  - крикнул вдруг Рябов. - Живо! Али ветра
не чуете?
     Ветер  с  моря  -  пахучий,  соленый,  веселый - действительно подернул
рябью  сизые двинские воды, зашелестел кустарником на берегу, заиграл тонкой
березкой.  Лодья  накренилась  под  ветром,  рыжее солнце обдало косой парус
теплым  светом. Рябов навалился на руль и повел суденышко к далекому Мосееву
острову...
     Иевлев глядел перед собой и думал.
     И  чем  больше  он  думал о людях, что сидели за его спиной и гуторили,
острословили, пошучивали, тем теплее делалось у него на сердце.


8. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

     Когда  лодья  Иевлева,  доставив  освобожденных  узников в Архангельск,
причалила   к  пристаньке,  выстроенной  напротив  дворца,  шхипер  Уркварт,
переночевавший  гостем  в царских покоях, медленно прохаживался по бережку и
покуривал  кнастер, раздумывая о том, как и нынче проведет он к своей пользе
весь день...
     Отдав  кумплимент  цареву стольнику, шхипер молча и любезно ждал, когда
бледный  синеглазый  офицер  выйдет  на  берег,  дабы с ним побеседовать, но
Иевлев,  по  всей  видимости,  к  беседе  не  был  расположен, глядел пустым
взглядом  в  круглое лицо шхипера и молчал, покуда тот изъяснялся о погоде и
о  приятности утренних прогулок в те часы, пока воздух еще совершенно чист и
полон ароматами трав, а также - распускающихся навстречу Фебу цветов.
     - Феб  Фебом, - без всякой вежливости в голосе произнес Иевлев, - а вот
почему  ваши  люди,  сударь, поят некоторых наших лихим зельем и, думая, что
опоили,  всякую  неправду  над  ними  чинят  и  пытают, где какие корабли мы
строим, что строить собираемся, как об чем думаем и размышляем?
     Уркварт  утер  ставшее  влажным  лицо и едва надумал, что ответить, как
Иевлев вновь и еще грубее, чем прежде, спросил:
     - Знаемо  ли  вами,  сударь, понятие - пенюар, то есть шпион? Не подсыл
ли  вы, сударь? Не для того ли вы машкерад негоциантский пользуете, дабы для
своего  государства  получать  нужные  вам  сведения  и тем вашему потентату
служить? Не есть ли вы, сударь, воинский человек?
     - Сударь! - воскликнул Уркварт.
     - Сударь!  -  совсем  уже  круто ответил Иевлев. - Сударь, я располагаю
сведениями,  кои  могут  быть  представлены в любую минуту моему государю, и
тогда  фортуна  ваша  повернется  к вам спиною с таким проворством, что вы и
помолиться не успеете перед смертью.
     У  шхипера  мелко  задрожал  подбородок,  он отступил на шаг и голосом,
полным оскорбленного достоинства, спросил:
     - Сударь, если вы не шутите, то...
     - То?
     - Его миропомазанное величество государь...
     - Его  величество  будет  извещен о вашем ремесле безотлагательно, едва
только  изволит  проснуться.  Потому,  -  жестко  продолжал Иевлев, - потому
почитаю  за самое для вас наилучшее более никогда не промышлять ремеслом, за
которое  дорого  платят,  но  которое  может  стоить  вам головы. Мерзости и
прелестные  поступки  вашего  испанского  боцмана,  коего  предложили  вы  в
шхиперы   его   величеству,  мне  доподлинно  известны.  Здесь,  среди  нас,
находится князь-кесарь Ромодановский. Слышали ли вы о нем?
     Уркварт  опять  обтерся  фуляром,  на  сером  его лице крупными каплями
проступил пот.
     - Кто не слышал о сем достославном вельможе!
     - Князь-кесарь,  -  продолжал  Иевлев  так  жестко,  что  не оставалось
сомнения  в  правдивости его слов, - князь-кесарь шутить не любит, ведомо ли