- Большая,  -  согласился  Гордон.  -  Вот!  - Он показал руками, какая
должна  быть  бумага.  -  И  на  нем различные новости. Например, король дал
аудиенцию  послу  или  принцу,  или  министеру  иностранного  двора. Военное
сражение. Или, например, в Москве имелась гроза и буря. И пожар...
     Меншиков сплюнул, сказал:
     - Тьфу, еще накликаешь!
     - Куранты - суть ведомости! - догадался Апраксин. - Дело доброе...
     - Что ж! - сказал Петр. - Верно, дело доброе...
     С трубкой в зубах он ходил по трапезной, говорил утешающе:
     - Будет,  с  прошествием  времени  все будет. А что многотрудно нам, то
как  иначе?  Аз грешный - много ли знаю? Вот Хилков нынче листы рассказывал,
что  отыскал  в  Соловецкой  обители. Слушал я, слушал, со всем вниманием. И
нынче  те  листы читать буду. Лоцию беломорскую кому читать, как не нам? Ох,
работы  нам, други мои, ох, дел, и не перечесть сколь много. Одно и утешение
- не стары еще, а, господа совет?
     - Да  не так уж и молоды, - ответил самый молодой - Яким Воронин: ему в
воскресенье стукнул двадцать один год. - Не ребятишки уж, государь...
     - Поди-ка,  огня подай, старче! - велел Петр, усмехнувшись, и, раскурив
трубку от уголька, велел всем спать.
     Когда выходили из трапезной, Хилков негромко попросил:
     - Государь,  Петр  Алексеевич, не вели мне за море ехать с посольством,
бью челом, оставь книгу замысленную написать. То жизнь мне - сия книга...
     Петр остановился на ветру, нахмурился:
     - "Ядро"?
     - Так, Петр Алексеевич...
     Царь  еще  более  нахмурился, брови его совсем сошлись над переносицей,
заговорил поучительно:
     - Апраксин  Федор  Матвеевич  -  моряк  отменный,  море ему более жизни
дорого,  однако  ж  мы поставили его воеводою в Архангельске. И справляется,
несет  службу  примерно.  Якимка  Воронин  в  прошлые времена бит бывал нами
нещадно - в вотчину просился, однако ж стал мореходом...
     Хилков молчал, опустив голову.
     - Меншиков   Александр   Данилович   слезами  бывало  плачет,  от  дела
отбивается,  что-де  темен.  Однако работает, справляется. Гисторию писать -
добро  задумал,  а  кто  в Швецию поедет? Нам послы с головами надобны, а не
квашня, не бабы, не мякина...
     Андрей Яковлевич еще ниже опустил голову. Петр сказал мягче:
     - Там  и писать свою гисторию будешь. Кому и ехать, как не тебе? Знаешь
старопрежние  времена,  голова не глупа, честь России не посрамишь. Да еще и
ехать-то не завтра, до отъезда много успеешь...
     Хилков поклонился, пошел к себе.
     - Ну? - спросил Сильвестр Петрович.
     - Ехать! - сказал Хилков.
     - Ну и добро! - лежа на лавке, отозвался Апраксин. - Кем ехать-то?
     Андрей Яковлевич сказал со вздохом:
     - Резидентом, а на поверку - послом!
     - Ты? Послом?
     - Послом! - кивнул Хилков.
     - Да тебе сколько годов-то?
     - Двадцать три.
     Апраксин засмеялся.
     - Ну,  дела!  Посол  в  двадцать  три  года.  Велика тебе честь, Андрей
Яковлевич...
     Хилков  разделся,  еще  раз  вздохнул,  лег  на  свою лавку. Попрежнему
свистел  морской  ветер, выл в трубе, шатал стены келии. Сильвестр Петрович,
сидя за столом, быстро писал:
     "Свет  мой,  радость очей моих, голубонька Машенька. Сей лист пишу тебе
из  обители,  поименованной - Пертоминская. Ты бы нас в сии поры не признала
-  работаем без отдыху и, грех вымолвить, без молитвы. Солью морской изрядно
поизъедены,  лики  наши  облупились,  руки  саднит. Об тебе, голубонька моя,
думаю  денно  и  нощно.  Государь  наш,  Петр  Алексеевич, в добром здравии,
многое  доброе  будет  в  недальние дни его соизволением на Руси поделано, а
люди  здесь  еще  получше,  чем  я  тебе  и Родиону Кирилловичу рассказывал.
Покуда  все еще шутим, да и дело меж шутками делаем. Охота у государя нашего
к  морю  превеликая,  да  и  мы  не  те ныне, что на Переяславле-Залесском в
допрежние  времена играли. Свет мой, Машенька! Горько мое житьишко без тебя,
сударушка  добрая.  И  что  за участь с молодою женою нисколько не видеться,
да,  знать,  на роду мне так написано. Когда мы все к Москве вернемся - того
не  знаю. Огорчать тебя, душечка, не хочу, но может статься, что мне повелят
быть  в  городе  Архангельском  при  корабельном  строении  в  помощь Федору
Матвеевичу.  Тогда  и  ты  ко  мне  прибудешь,  надеюсь  на сие непрестанно.
Кланяюсь  я  низко  тебе,  лапушке  моей, и еще дядюшке Родиону Кирилловичу,
сохрани  его  господь  в  добром здравии. Скажи ему, Машенька-сударушка, что
здешней  обители  монаси так обленились на тихом своем житии, что в церкву -
и  в  ту не ходят, а говорят богомольцам: "Вы идите, молитесь, мы же сами не
пойдем,  наше  дело  позвонить,  а  за  нас,  за праведных, ангелы на небеси
молятся..."
     За  то  государь  много  над  ними  смеялся,  а  потом  маненько игумна
постращал, что-де за сие тунеядство повелит монасей забрать в стрельцы..."
     Сильвестр  Петрович  дописал, запечатал письмо перстнем, лег на лавку -
соснуть хоть часок, - царь Петр Алексеевич посулил разбудить скоро.
     Но соснуть не удалось вовсе.
     За  стеною,  где  должно  было  опочивать  Меншикову,  грохнула  дверь,
раздался бешеный голос Петра:
     - Ты что же, песий сын, творишь? Ты что...
     Было  слышно,  как  Александр  Данилович  свалился с лавки, как куда-то
поволок его Петр, как Меншиков причитал над самим собою:
     - Ой,  пропала головушка, ой, виноват, ой, Петр Алексеевич, милостивец,
все отдам, все, в поясе оно у меня...
     Раздалось  несколько частых ударов, по кельям пронесся вопль Меншикова.
Апраксин сел на скамье, прислушался, спросил быстрым шепотом:
     - Данилыча?
     - Его, - ответил Иевлев.
     - Так  я и давеча думал, - со вздохом сказал Апраксин. - Мы сюда пошли,
а его во дворе игумен дожидался. Он к нему возьми и юркни...
     Сильвестр  Петрович  болезненно  поморщился.  Хилков  тоже  проснулся и
спрашивал,  что случилось. Меншиков выл, но чувствовалось, что делает он это
не  столько  от  боли,  сколько бережась дальнейшего. Петр хрипло крикнул за
стеною:
     - Моим  царевым  именем?  На  государевы  нужды? Тать денной, да как ты