смеешь?
     Опять  посыпались  удары,  Меншиков  взвизгнул, послышались шаги Петра,
царь  ушел.  Иевлев  хотел было пойти к Александру Данилычу, но тот, плача и
сморкаясь, вошел сам.
     - Ну  откудова  он  сведал?  - с порога спросил Меншиков. - Откудова? С
проклятущим сим игумном мы вдвоем только и были...
     - Водички попей! - сказал Апраксин.
     - Иди  ты  с  водичкой-то! И денег всего ничего взял, монастырь вшивый,
что у них есть, а он сведал...
     - Отобрал? - не в силах не улыбаться спросил Апраксин.
     - А то мне оставил. И с поясом вместе отобрал...
     Меншиков  сел, стал щупать себя - целы ли ребра. Ребра были целы. Тогда
он сказал с угрозой:
     - Мое  от  меня  не  уйдет.  В  Архангельске  разочтемся.  Умен больно.
Пояс-то мой!
     И  ушел  спать, хлопнув дверью, словно Иевлев, Апраксин и Хилков были в
чем-то виноваты.


7. ДЫШИТ МОРЕ

     Весь  день  и  всю  следующую  ночь  в  монастыре  пировали  по  случаю
чудесного  избавления  от  гибели  в морской пучине. Монахи палили из пушки,
таскали   в  трапезную  ставленные  монастырские  меда,  жареную  треску  на
деревянных  блюдах,  моченые в уксусе молоки. С яхты было видно, как царь со
своими  приближенными пошел смотреть монастырскую солеварню, как вернулся и,
взяв  в  руки  топор,  принялся  обтесывать  бревна для креста, как монахи и
свитские водрузили крест на скале...
     - Ишь  каков  мужик  непоседлив, царь-от! - сказал дед Федор. - Все ему
надо  знать,  всюду  сам  пойдет.  Давеча с монахами завелся - как-де треску
солят, да как-де ее ловят, да как-де сало топят...
     Антип  смотрел  на  берег хмуро, с похмелья болела голова, было обидно,
что ночью Рябов вывел его из монастырской трапезной.
     - Без  всякого  без  почтения!  -  попенял  он  кормщика. - Я было уж и
простил  тебя,  непутевого,  а  ты  меня  -  за  загривок. Я помню, я хоть и
хмельной был, да помню...
     Семисадов  принес  с  берега  от монахов меда и трески, матросы на яхте
сели ужинать. За едою Антип объявил рыбакам:
     - Простил  я  Ваньку-то! Не для него, клятого, для Тайки. Чего мыкаться
по  чужим-то  дворам?  Не  гоже.  Не  тот  у  меня достаток, чтобы на них не
хватило.  Ну, работать будет Ванька-то, не посидит сложа лапища. Я стар уже,
годы  мои  преклонные, наработался. И кости болят от погоды. Как сырость али
взводень  разыграется  -  смертушка.  Лежать  стану  на печи, а Ванька пусть
хозяйствует.  Людей  нанимать,  покрутчиков,  на  тряску  в  лодье  сходить,
посмотреть, как на меня народишко работает, рыбку на ярмарке продать...
     - Ты об чем толкуешь, батюшка? - спросил Рябов.
     - Об  тебе  и  толкую.  Будешь  при  моем хозяйстве. Денег, слава богу,
скопил,  не  нищий  человек, не побирушка тесть у тебя. Наймешь покрутчиков,
рыбку у них примешь, продашь ее...
     Рябов усмехнулся, обветренное лицо его стало недобрым.
     - Я-то?
     - Вестимо, ты!
     - Уволь, батюшка.
     - Велика  честь,  что  ли?  Недостоин?  - осклабился Антип. - Совесть в
тебе не дозволяет! Уводом увел девку, а я простил? Так, что ли?
     Рыбаки-матросы  царевой  яхты  молчали, поглядывали то на Антипа, то на
Рябова.
     - Уволь,  батюшка,  -  опять  сказал  Рябов.  -  Не  пойду  я  к тебе в
приказчики.
     Антип поморгал, не понимая.
     - Не  пойду,  и  весь  мой  сказ!  - громче, круто произнес Рябов. - Не
надобно  мне ни чести твоей, ни прощения от тебя. Не был я никогда и не буду
живоглотом,  за  лодьи  да  за снасти, что рыбацким потом достались, еще три
шкуры драть. Сам я себе хозяин, сам себе и покрутчик...
     Антип  встал  на ноги, сжал кулак, заругался черными словами. Семисадов
и  дед Федор повисли у него на плечах, оттерли подальше от Рябова. Тот стоял
спокойно,  потом  не  торопясь  повернулся, сошел на берег. Антип кричал ему
вслед бранные слова, кормщик не оборачивался.
     - Я-то  - живоглот? - спрашивал Антип в ярости. - Я? А? Я ему прощение,
а он мне что? Ну, тать, ну, шиш, ну, лапотник, попомнишь...
     Рыбаки  молчали, переглядывались, пересмеивались. К вечеру Антип совсем
расходился,  топал  на  рыбаков  ногами,  кричал, что скрутит всех в бараний
рог,  что  никто  не  смеет ему перечить, он самим царем обласкан и теперь в
такую  силу  взойдет,  что  все  только  ахнут. Дед Федор попытался было его
укротить, он пнул старика сапогом. Тогда Семисадов сказал со вздохом:
     - Иди,  Антип,  ляжь,  отдохни.  Напился  пьян  и  шумишь.  А  ты перед
Иваном-то  Савватеевичем  - мелочь мелкая... Иди, иди, а то я и рассердиться
могу...
     В  сумерки  дед  Федор,  Семисадов, Рябов собрались в мозглой, холодной
царевой  каюте,  зажгли  свечу, стали разглядывать оставленные испанцем дель
Роблесом  морские  карты  и  чертежи. Рябов, неумело держа в пальцах гусиное
перо,  обмакнул  его  в  чернильницу,  подумал, провел жирную черту там, где
должен был быть по-настоящему Летний берег.
     - Ишь ты, какой смелый! - сказал дед Федор.
     - Хожено  здесь  перехожено!  -  ответил Рябов и, высунув кончик языка,
старательно  подправил  было  черту, но с пера вдруг густо капнули чернила и
растеклись по карте.
     Дед  Федор  засмеялся,  засмеялся  и Семисадов, Рябов с досадой швырнул
перо  в  сторону. Дед Федор потянул к себе другую карту - Беломорское горло,
стал  рассказывать, что сколь ни бывал там, ни единого разу не видел в горле
сплошного  льда,  и без ветра тоже там не случалось. Семисадов заспорил, дед
Федор обиделся:
     - Молод еще мне перечить. Экой отыскался!
     Сверху  по  палубе  раздались  шаги,  кто-то  быстро спускался в каюту.
Рыбаки  обернулись  -  Иевлев, веселый, ясноглазый, стоял в дверях. Медленно
подошел  к столу, сел, поглядел на карты, компас, пытливо всмотрелся в глаза
Рябова...
     - Словно и впрямь мореходы ученые. Об чем разговор?
     - Мало ли, - сказал Рябов. - Отоспались, вот и чешем языки.
     Иевлев  отворил  сундук  в  царевой  каюте,  достал обернутую в тряпицу