Генерал спросил с усмешкой:
     - Вы в этом совершенно уверены?
     - Я  в  этом уверен так же, как и в том, что он из поручика превратился
в капрала.
     - Но  ненадолго,  полковник!  - твердо сказал Гордон. - Я употреблю все
мои  силы  к  тому,  чтобы  несчастный  вернулся  к должности, занимаемой им
доселе.  У  меня  есть  достаточно  терпения,  вы  знаете  эту  черту  моего
характера. И царь, слава создателю, мне иногда еще верит...
     Он велел слуге подать плащ.
     Вошла  Анабелла  с внуками, внуки протянули к деду ручонки, как научила
мальчиков их мать. Дед смотрел на детей сверху вниз - неприступный, чужой.
     - Отец! - воскликнула Анабелла.
     Полковник  Снивин  горько  вздыхал:  он  не  мог смотреть спокойно, как
суров  дед со своими внуками. Анабелла, ломая руки, рыдала навзрыд. У внуков
съехали  на сторону ротики, оба заплакали. Это было непритворное горе, внуки
любили   своего   сурового  деда.  Сильными  руками  генерал  взял  старшего
мальчика, поднял его высоко, сказал шепотом:
     - Прощай, дитя!
     Взял  младшего,  поцеловал в пухлую теплую щеку, прижал к своей широкой
груди:
     - Прощай и ты, мое дитя, прощай навеки!
     Ни дочери, ни полковнику он не поклонился.
     Шагая  по  кривой  улочке, Патрик Гордон опять почувствовал себя совсем
плохо:  стеснило сердце, нечем стало дышать. Уронив палку, генерал схватился
руками  за  колья забора и тотчас же понял, что сползает на землю. "Теперь я
здесь   немного  передохну!"  -  подумал  Гордон,  но  земля  куда-то  стала
проваливаться, и он перестал и видеть, и слышать, и думать.
     Очнулся  генерал  в  доме  полковника Снивина. Лекарь во всем черном, с
темным  лицом  и  узкими  губами,  размешивал  в  стакане  золотистое питье.
Анабелла  неподалеку  шепотом  разговаривала  с  мужем.  Лицо у Снивина было
самодовольное и спокойное.
     "Он  меня  похоронил!  -  подумал  Гордон.  - Но, черт возьми, я еще не
умер.  Разумеется,  я  побывал  там,  но  я  вернулся оттуда обратно. Я даже
пробыл  там порядочное время, но теперь я здесь. Какое горе для вас, сэр, не
правда ли?"
     Сердце  билось  ровно,  спокойно.  Лучик солнца - маленький и веселый -
светился  на  одеяле,  видимо,  было утро. Лекарь с питьем в стакане подошел
близко. Взор его встретился с взглядом Гордона.
     - О, вам лучше? - спросил лекарь настороженно.
     - Да,  мне  лучше!  -  ответил  Патрик  Гордон  и  сам подивился силе и
звучности  своего голоса. - Пожалуй, мне совсем хорошо. Я просто устал, мало
спал,  много  ел  и  пил.  В моем возрасте лучшее лечение - это воздержание.
Благодарю вас, господин доктор, я не употребляю лекарств...
     Спокойным  движением  он  отодвинул от себя руку лекаря, сел в постели,
сказал со вздохом:
     - Очень  сожалею,  что  огорчил  мою  дочь  и  ее  супруга  - господина
полковника. Чрезвычайно сожалею. Но теперь мне совсем хорошо... Я здоров!
     Оставшись наедине с лекарем, генерал спросил:
     - Как вас зовут, сэр?
     - Меня зовут Дес-Фонтейнес.
     Гордон кивнул и заговорил задумчиво:
     - Все  довольно просто, господин доктор, довольно просто, если подумать
как  следует.  Когда  мы  служим  русским  честно,  то  нас  ненавидят  наши
соотечественники,  не  правда  ли?  И  нашептывают  русским  про  нас всякие
мерзости.  И русские, вероятно, правы, когда не совсем доверяют нам. С какой
стати они должны нам доверять?
     Дес-Фонтейнес холодно улыбнулся.
     - Генерал увлечен этим народом! - сказал он. - Иногда так случается...
     - Это  случается  со  всеми, кто живет тут долго, - ответил Гордон. - У
кого  есть  уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, и кто, разумеется, не
совсем глуп...
     - Вот как?
     - Смею вас уверить, сэр, что именно так.
     - А  я  думаю иначе, генерал. Правда, я тут провел не много времени, но
предполагаю, что московиты недостойны уважения...
     - Почему же?
     - Потому, что здесь происходят неслыханные жестокости...
     - Неслыханные в цивилизованном мире?
     - Хотя бы в цивилизованном мире.
     Гордон  поудобнее  вытянул  длинные  ноги, поправил подушку под спиною,
заговорил глухо, горько:
     - Будь  трижды  проклят мир и дураки, его населяющие. Коперник тридцать
пять   лет   откладывал   печатание   своей   книги,   боясь   этого  вашего
цивилизованного  мира, и увидел труд свой, выданный типографщиком, только на
смертном  одре.  И  он был прав в своей боязни, Коперник. Инквизиция осудила
его  труд,  как  еретический. Я сам читал в "Конгрегации Индекса", что книга
Коперника  запрещена, потому что противоречит священному писанию. А Галилей?
Вы  лекарь,  сэр,  и  должны  знать  эти славные имена! Черт возьми, в вашей
Европе Галилея заставили отказаться от самого себя...
     Дес-Фонтейнес  смотрел на Гордона не отрываясь; было видно, что слушает
он с интересом.
     - А  когда  Галилей  умер, то ему отказали в погребении на кладбище. Вы
осведомлены  об  этом?  И о Джордано Бруно вы тоже осведомлены? Кстати, сэр,
вы  никогда не видели свинцовую тюрьму Пьемби в Венеции? Нет? А я имел честь
ее  видеть!  Шесть  лет  Бруно  продержали  в этой тюрьме, а несколько позже
живым сожгли в Риме...
     На  щеках  Гордона  проступили  пятна,  глаза  сурово  блестели  из-под
нависших бровей, голос звучал мощно.
     - Он  был  наказан  столь  милосердно, сколько возможно, и без пролития
крови,  -  с  гневной  насмешкой повторил Гордон формулу смертного приговора
святой инквизиции: "Без пролития крови..."
     - Это  было  почти сто лет тому назад, - прервал Дес-Фонтейнес. - Нравы
с тех пор изменились...
     - Нравы  нисколько  не  изменились! Разве статуя Бруно - этого великого
из  великих  - поставлена под куполом собора святого Петра в Риме? Что же вы
молчите?  Разве  инквизиция  осудила  сама себя? Нет, сэр, никогда - слышите
вы?  -  никогда  не  поставят Джордано в соборе! И эти проклятые варвары еще
смеют  осуждать  московитов, смеяться над ними и хулить то дурное, что видят
здесь,  так,  как  будто  они  сами ангелы, слетевшие с небес. Слушайте меня
внимательно,  сэр:  когда  я в молодые годы бывал в епископстве Вампергском,