будет доволен!
     Когда  Баженин  и  Снивин  ушли,  Сильвестр Петрович с горечью в голосе
сказал:
     - Как  погляжу я, Федор Матвеевич, то иноземец на сии дела дивно хорош.
Кому  русского мужика за хрип брать, как не заморскому жителю. И только лишь
потому,  что жалости иноземец к нашему народу не имеет нисколько. Да и зачем
жалеть? Для какого такого прибытку?
     Апраксин молчал, поигрывал медным большим циркулем.
     - Страшно  мне,  Федор, - тихо сказал Иевлев. - Так-то страшно, словами
и не выговорить!
     - Чего ж тебе страшно, Сильвестр Петрович?
     - А   того  страшно,  господин  воевода,  что  больно  нешуточное  дело
затеяно.  И  чую  -  не един, не два, не три человека помрут злою смертью на
наших верфях. Чей грех-то будет?
     - Ей,  милый,  - жестко усмехнулся Апраксин. - Греха бояться - детей не
рожать,  одначе  - рожаем. Ну, помрут, а как до сих пор жили, то не грех нам
был?  И  в  старопрежние  годы  мало ли лютой смертью народ помирал? Мало ли
видел  ты  побитых, пораненных, опившихся водкой в царевых кабаках, юродивых
от  доброго  житья,  потоптанных  конями,  порубленных  татарскими  саблями,
угнанных  ливонцами,  свейскими,  скончавшими  житие свое многострадальное в
дальних злых землях? О том думаем ли мы, Сильвестр?
     Взор его блеснул сурово и решительно, он подошел к Иевлеву, спросил:
     - Что человеку есть Русь?
     Сильвестр Петрович смолчал, глядя на Апраксина.
     - Добрая  матушка  -  вот  что  должна  быть  она  русскому человеку, -
произнес  Федор  Матвеевич. - За нее и костьми должно нам полечь, коли ворог
ворвется.  За нее, Сильвестр, за матушку Русь, которая холила нас и берегла,
лелеяла  и  жалела,  учила  и  баловала,  над  зыбкою  песенки пела и сказки
сказывала,  коя  любовалась  на  детушку, как он первый раз в седло вскочил,
коя  с  ласкою  его уговаривала, ежели несправедлив и неправеден, нехорош он
был,  коя  и больно его учила плеткою за неправедное дело. Все она - родная,
она  и  поучит,  она и пожалеет, матушка Русь. Так, Сильвестр? Верно говорю?
Отвечай...
     - Так-то  так,  Федор  Матвеевич,  да  ведь не столь сладко оно на деле
делается...
     - Погоди,  слушай,  Сильвестр,  что  я  в  эти времена передумал ночами
здесь,  в  городе  Архангельском:  есть  у  нас  люди,  а флота корабельного
истинного  нет. Есть у нас воины, а армии настоящей, сильной нет. Есть у нас
головы  умные,  а  школ, академий - нет! Иноземец превеликую власть над нами
забрал,  отчим нами помыкает, из доброй матушки грозит нам отечество мачехой
сделать.  Из всей Руси иноземец только и нашел свету, что на Кукуе. На хлебе
нашем  взошедши,  нас  же  в  книгах  своих  варварами бесчестит и бесстыдно
пишет,  будто нас открыл, на карту нанес и своим поучением нас поучил. Не то
страшно,  Сильвестр,  чего  ждем,  а  то  страшно,  как жили по сии времена.
Открытыми  глазами  надобно вперед смотреть, знать, на что идем. Помнишь ли,
как  давеча  капитан  Флам  про  татарина  сказывал?  Не  нас  то  порочит и
бесчестит,  но  матушку  нашу  -  Русь.  И  потому нестерпимо слушать нам то
бесчестье.   Многотрудно  нам  будет,  Сильвестр.  Многое  переступим.  Коли
доживем,  то  нынешнее  строение  корабельное  еще  добром помянем, шуточкой
покажется,  ибо  оно - только начало, как забавы на Переяславле-Залесском. А
страшны  казались  в  те  времена  забавы-то  эти  -  со  смертьми!  Нет нам
обратного  пути,  Сильвестр  Петрович, и нечего нам, друг мой, ныне о грехах
помышлять.  Будем  стараться  с  тобою  делать  по  чести, о прибытках своих
радеть  не  станем.  Что же еще? Что не по-доброму трудников гоним на верфи?
Научи, как иначе сделать, я сделаю...
     Сильвестр Петрович молчал. Взгляд его был невесел.
     - Вишь,  молчишь! - сказал Апраксин. - То-то, брат, что и говорить тебе
на мои слова вовсе нечего...
     И, потрепав Иевлева по плечу, добавил:
     - То ли еще будет! То ли еще увидим!
     - Того  и  боюсь!  - угрюмо ответил Сильвестр Петрович. - Боюсь, Федор,
что такое увидим... такое... что лучше бы и не видеть вовсе...
     Апраксин согласился:
     - Оно так. Крутенек у нас путь, то верно - крутенек...


3. ЭКСПЕДИЦИЯ В ТУНДРУ

     Чтобы  не  отяжелять  рейтар, майор Джеймс велел брать немного харчей -
соль,  сухари,  по куску вяленого мяса. Но пороху и пуль брали побольше. Для
самого  майора,  под  его  рухлядь,  были  оседланы две лошади: майор имел с
собой  добрую  палатку,  складной  стул,  миску,  чтобы  умываться, тарелки,
кружки,  большую  флягу водки. По совету полковника Снивина, русских с собой
не брали никого.
     - Через  них  самоедины  узнают, для чего вы посетили тундру. Самоедины
все перескажут друг другу, и вы не привезете ни одного дикаря.
     - Но  вначале  нам  понадобится  русский,  -  не  согласился майор. - В
тундре будет трудно, сэр. И совсем без языка?
     Полковник  Снивин  ничего не ответил. Дьяк Гусев, склонившись к бумаге,
писал  приказ от стрелецкого головы другим начальным людям. Майор Джеймс - в
доспехах  и  высокой  шапке  с  железом,  чтобы  не  проломал какой самоедин
голову,  в  коротком  чешуйчатом  панцыре  поверх меховушки - ходил по избе,
курил  трубку,  кивал  на  отрывистые  приказания  полковника  Снивина.  Под
слюдяным  окном  шумели рейтары, смеялись, боролись друг с другом, шли цепью
друг  на  дружку,  кто  кого  столкнет  с  места, не трогая руками, грудь на
грудь.
     Провожать уходящих полковник Снивин вышел на крыльцо.
     Сюда  пришел  патер - напутствовать солдат словом божьим. Рейтары сняли
шапки,   построились   полукругом,   патер   заговорил   о   великой  миссии
христианской  - нести язычникам слово божье. Снивин покашливал. Майор Джеймс
пробовал  пальцем подпруги - хорошо ли держатся на лошадях необходимые ему в
походе вещи.
     Патер вознес руки к небу, рейтары запели псалом.
     Полковник Снивин сказал патеру:
     - Слово  божье  тут совершенно ни при чем, мой отец. Солдаты едут вовсе
не для того, чтобы обращать самоединов...
     Старый патер пожал плечами.
     Под  карканье  мокрых  нахохлившихся  ворон,  под  мелким  дождем отряд
выехал  со  двора.  Майор  Джеймс  насвистывал  -  ему  случалось  бывать  в
переделках и пострашнее. А тут - самоедины. Пустяк!