Молчан ответил просто:
     - Ты  хорош,  да  и  я не слабенек. У меня жилы что железные. Спробуй -
разогни...
     И подставил согнутую в локте руку.
     Рябов  хотел  разогнуть  с  ходу  - не вышло. Пришлось повозиться, пока
распрямил.  Старый  Пайга отполз в сторону, следил с интересом, как меряются
силами  Большой Иван и черный бородатый Молчан. С этого времени старый Пайга
тенью  ходил  за  Рябовым  и даже спать перешел в ту избу, где спал кормщик.
Здесь  устроился  у  двери, где потягивало морозцем, - в самой избе ему было
душно.  Здесь  ел  свою  строганинку  (Рябов  доставал  старику сырое мясо -
посылала  Таисья,  он строгал его и ел с ножа). Здесь пел свои песни, закрыв
глаза  и  раскачиваясь,  словно в нартах, или вдруг начинал рассказывать про
майора  Джеймса,  как  тот приехал и сделал великое разорение всему кочевью.
Русские  не  понимали, но слушали внимательно, качали головами, обижались за
старого Пайгу...
     - Крепко, видать, старичку досталось! Вишь, все помнит...
     - Гляди, плачет! Обидели, видать...
     - Стой, пусть дальше сказывает...
     - Сказывай, дедка, сказывай... Полегчает...
     Пайга  рассказывал  про  майора  Джеймса,  про  то,  как  осталась там,
далеко,  вся  его  семья  -  дети,  внуки, как его вели в город - веревкой к
седлу. Трудники догадывались:
     - Вишь, что сделали! Удавку - на глотку и повели!
     - А тебя пряниками заманили? Али сам пришел?
     - Ну, его в карете привезли...
     Зычный хохот несся по избе:
     - В карете! Хо-хо!..
     Иногда  старик  Пайга  рассказывал,  как  зверовал  в тундре, как ловил
рыбу,  как  женил  сына,  хоронил отца. Рассказывал про тадибея-знахаря, как
тот  от  болезни  лечит.  Сам  показывал  тадибея,  как  скачет и заклинает.
Трудники смеялись:
     - Во, чудище!
     - Кажному  человеку своего попа надобно. А вот я ему нашего попа покажу
- чего он скажет!
     - Ты - потише!
     - Чего - потише! Наш попище, почитай, трезвый и не родился.
     Молчан, много где бывавший, рассказывал:
     - А  чего?  Народ  как  народ.  Честный,  завсегда  к  тебе  с открытым
сердцем.  Я  у  них  живал, ничего, обижаться нельзя. Народ кроткий. Хоронят
они  по-своему  - покойников в дальнюю дорогу сбирают: в чуме, в избе ихней,
шесты  поломают,  положат  к  покойнику в гроб ложку, чашку, все, чего в том
пути  занадобится,  хорей  его  еще,  погонялку,  чтобы  было чем в том краю
олешек погонять... Верно говорю, отец?
     Пайга   кивал  старой  головой,  будто  понимал,  что  говорит  Молчан,
улыбался, медленно укладывался спать возле двери.
     Как-то  Рябову  занедужилось,  простыл  - ломало плечи и ноги, в голове
стреляло  словно  из пушки. Тогда ночью Рябов заметил: старый Пайга вынимает
из-за  пазухи  чурочку,  что-то  странное с ней делает. Встал, присмотрелся,
понял: Пайга кормил своего бога кашей, чтобы выручил кормщика из лихоманки.
     - У  каждого  свой  бог!  Самоедину  бог  -  чурочка,  -  сказал  Рябов
Митеньке. - Толку не видать, а тоже надеется...
     В  феврале  еще  похоронили  многих.  Зима  стояла  крутая,  морозы  не
отпускали.  Долгими  ночами  во  все  небо  играли  сполохи - в черном ковше
ходили  золотые  мечи,  копья,  стрелы.  Старики,  разрывая душу, все пели о
смерти,  о гробе, о прахе. Один - желтый, иссохший - читал в темноте длинной
ночи напамять:
     "Живот  речет:  - Кто ты, о страшное диво? Кости - наги, видение твое и
голос  твой  - говор водный. Что гадает звон косы твоея? Поведай мне! Смерть
речет  ответно:  -  Я  -  детям  утеха, старым отдых, я - рабам свобода, я -
должникам  льгота,  я  -  юным  вечный спокой. Живот речет: - Почто стала на
пути  моем  и  гундосишь  немо?  Пойди  от  нас туды-то и туды-то, Смерть, в
темные леса, в чисты поля, за сини моря; а се я тебя не боюся..."
     Трудники, слушая старика, посмеивались. Кто постарее - ворчали:
     - Какие такие хаханьки нашли?
     - Пошто, бесстыжие, регочете?
     Старик, подождав, опять читал по памяти:
     "Смерть  речет:  -  Молодым-молодехонек,  зеленым-зеленехонек, о живот,
красота,  сердце  мое  услади.  И  любовь  моя  быстрее быстрой реки, острее
вострого ножа..."
     Из темноты неслись насмешливые бесстрашные слова:
     - Она полюбит!
     - Хитрая! Ей только поддайся!
     "Живот  же  речет,  - опять бубнил старик из своего угла: - Ты - косец.
Коси  ты  нивы твои, к жатве спеющие. Я - юн, я - плод недозрелый, здесь нет
тебе дела..."
     - Дескать, валяй отсюдова!
     - Перемучаемся, мол, без тебя!
     "Смерть  же  речет:  -  О  живот!  Слышишь ли звон, звон тетивы на луке
моем? И се из острых остра смертная стрела тебе уготованная..."
     Так,  бок  о  бок  со  смертью  кое-кто  дожил до заветного для поморов
времени  -  до  Евдокии.  Звезды  горели  ярко  и  чисто, играли переливами,
подмигивали  низко  над самым морем. К этой поре зима кротеет, надо думать о
будущем  лове.  Вспоминали:  в Крещенье целый день тянул крепкий "север" - к
большому лову.
     В  эту  ночь,  в первый раз за все время корабельных работ, запел Пашка
Молчан.  Сидел,  привалившись  к стене, постукивал по лавке грязной ладонью,
пел  никем  еще  не  слышанную  песню,  не  похожую на то, что певали другие
трудари.
     Песня  была  тягучая.  Молчан  пел  ее  с  угрозой  в  голосе, медленно
оглядывая лица, едва освещенные светом лучины, коптящей в поставце:

                На судне была беседушка построена,
                Ну, построена беседа кипарисовая...
                В беседе стоят столики дубовые,
                На них скатерти разостланы шелковые...

     Рябов  сидел  неподалеку  от Молчана, смотрел, как сошлись у него брови
над  переносьем,  как  блеснули  белки  полузакрытых  глаз, как притопнул он
лаптем: