продали?
     Агафоник  застучал  посохом, закричал, заплевался, но вскорости притих.
Рыбаки  смотрели  на него недобрыми глазами. Злее всех смотрел чернобородый,
незнакомый.  Рябов  молча  выслушал  все угрозы и ругательства отца келаря и
упрямо  завел свое: нынче, мол, тому не быть, что о прошлом годе было. Хитро
прищурив  зеленые  глаза,  вдруг  принялся  нахваливать  работу на верфи: от
добра  добра  не  ищут,  тут  царевы  корабли строятся, большой за то выйдет
трудникам почет и награждение...
     Келарь  от  удивления  даже  рот раскрыл: ну и кормщик, ну и врет лихо.
Награждение им тут выйдет, как же!
     Торговались и ругались до поздней ночи. Так Агафоник и уехал ни с чем.
     Когда дверь за отцом келарем закрылась, старики накинулись на Рябова:
     - Теперь пропали мы...
     - Дурость твоя упрямая, а нам - смертушка...
     - Вишь, какой сыскался: хоть на кол - так сокол!
     За  Рябова  встали Молчан и Семисадов. Кормщик отмалчивался. Молчан зло
скалил белые зубы, отругивался:
     - Напужались!  Молельщики!  Все  едино  сюда  придет - некуда ему более
податься...
     Дед Семен наступал:
     - Некуда? Свет клином на нас сошелся?
     Молчан крикнул:
     - И  на  воле люди добрые есть. Не продадут нас, небось, понимают что к
чему...
     Семисадов говорил наставительно:
     - Смелому  уху хлебать, а трусливому и тюри не видать! Потерпи малость,
трудники. Придет к нам келарь, посмотрите...
     Два  дня  о  келаре не было ни слуху ни духу. На третий пришел в избу -
бить большое рукобитие. Опять привез угощение - еще целые розвальни.
     - О  прошлого  разу,  не  в  обиду  скажу,  - говорил Рябов, - мучица с
тухлинкой была... Да нынче вспоминать ни к чему, так, для разговору...
     Агафоник вздыхал:
     - Разве   за   всем   уследишь?  В  сырость  свалили  мучицу  -  вот  и
прохудилась...
     Перед  тем,  как  ударить  по  рукам,  Рябов  для удовольствия трударей
спросил:
     - Али других не нашел? Рыбари перевелись у нас, что ли?
     Агафоник  притворился, что не слышит, подтянул рукав однорядки, заложил
в  ладонь,  по  правилу, запивную деньгу. Рябов тоже подтянул рукав кафтана.
Ударили  с  силой,  Агафоник  от  боли  скосоротился.  Из  руки в руку пошла
запивная  деньга. Послушник, что приехал с Агафоником, давал каждому кожаную
бирку,  -  бирка  обозначала,  что  более с трударя рвать нечего, чист перед
государевой казной. Утром должны были рыбарей отпустить...
     - Вот  оно  как,  -  молвил  Семисадов, проводив келаря, - живем - хлеб
жуем, а будет, что и с солью...


3. БЫТЬ ВОЙНЕ!

     Поздней  ночью  в  ворота  спящего  дома  воеводы Архангелогородского и
Холмогорского  застучали дюжие Ямщиковы кулаки, в светелке сторожа-воротника
засветился  огонек,  по  светлицам  и  покоям,  по горницам и сеням забегали
сонные  слуги,  поволокли  дрова  - топить печи, кули на поварню - стряпать,
воду  на  коромыслах  -  топить  баню.  Воротник  с  поклонами распахнул обе
створки  скрипящих  ворот, поезд воеводы въехал во двор. Сильвестр Петрович,
сонный,  в  нагольном  полушубке, в валенках, надетых на босу ногу, сбежал с
крыльца,  кинулся обнять доброго друга, но из возка вместо Федора Матвеевича
вышла  Маша,  добротно  укутанная,  с  блестящими на лунном свете глазами, с
ямочками  на  щеках,  -  такая  красивая,  славная  и  свежая, что Сильвестр
Петрович  даже  как-то  ослабел, не поверил своей радости, отступил назад, в
сугроб.   Выпрастывая  ноги  из  волчьей  шкуры,  Апраксин  весело  смеялся,
спрашивал громко, на весь двор:
     - Да  ты  что,  Сильвестр, богоданную жену не признаешь? Ты куда от нее
побег?   Веди   скорее  в  дом,  намучилась  она  дорогою,  намерзлась,  вся
иззябла...
     Иевлев,  не  стыдясь  шумевших  с  упряжками  конюхов, ямщиков, егерей,
обнял   жену,   поцеловал   ее  в  холодные  щеки,  в  глаз,  в  висок.  Она
отстранялась, смотрела в его лицо, шептала:
     - Словно и не ты! Похудел как! Сильвестр, лапушка моя...
     В  парадных  покоях  воеводского  дома  пахло  нежилым,  дымили печи, с
громким  лаем,  стуча  когтями  по  голым доскам пола, носились длинномордые
охотничьи  псы.  В  верхних горницах было потеплее, полы здесь Иевлев сплошь
заложил  пушистыми  шкурами белых медведей и оленей, на стенах висели ковры,
по  коврам  -  охотничьи рога, рогатины, ножи, мушкеты Федора Матвеевича. На
столе  посредине  иевлевской  горницы  тускло отсвечивал полированный медный
глобус,  валялись  трубки  - глиняные и вересковые, кисеты с табаком, горкой
лежали  готовальня,  корабельные  чертежи,  книги  в  телячьих  и сафьяновых
переплетах...
     - Как на Москве, у дядюшки! - сказала Маша.
     - Что как у дядюшки? - не понял Сильвестр Петрович.
     - Книги, листы, списки...
     Он   кивнул,   все  еще  не  веря  тому,  что  Маша  с  ним,  здесь,  в
Архангельске. Маша вздохнула, попросила беспомощно:
     - Потяни за рукав, не снять мне самой шубу-то.
     Сильвестр  Петрович  потянул,  -  одна  шуба снялась, под ней оказалась
другая, легкая.
     - И ее сними! - сказала Маша.
     Иевлев снял другую, под ней был меховой камзольчик.
     - Словно капуста! - засмеялся счастливо Сильвестр Петрович.
     Обе  шубы  и  камзольчик  лежали  на  полу,  никто их не поднимал. Маша
переступила  через  мех,  Иевлев  протянул  к ней руки, она прижалась к нему
всем телом.
     - Намаялась? - жадно целуя ее, спросил Сильвестр Петрович.
     - Волков  больно  много  шныряет  по  дорогам! - ответила Маша. - Так и
скачут сзади. А глаза у них зеленые. И разбойники тоже были...
     Она   расстегнула  на  груди  душегрейку,  встряхнула  головою,  волосы
рассыпались.  Тонкими  пальцами  стала  быстро заплетать косу. Щеки ее жарко
горели с мороза.
     - Долго ехали?
     - Быстро!