всегда  все говорил твердо. - Убили холопя насмерть. Мороз крепкий, так он и
заледенел за ночь вовсе. Словно деревяшка...
     - Андрюшку? - опять спросил боярин.
     Думный  дворянин  слегка пихнул дьяка локтем, чтобы Молокоедов приметил
испуг князя. Молокоедов вздохнул.
     - Андрюшка,  Андрюшка, - подтвердил думный. - Вовсе, говорю, заледенел.
И оскалился...
     - Вон  эдак! - показал Молокоедов, и сам оскалился, да страшнее, нежели
покойный Сосновский. - Да куды-ы... ножом...
     - Ограбили?
     - Кабы  ограбили  -  тогда  ладно, - молвил Ларионов, - кабы ограбили -
дело просто...
     - Не ограбили?
     - Нисколько. Кои при нем деньги были - все и остались.
     - Шапку-то сняли? - с надеждой в голосе спросил боярин.
     - Зачем?  И  шапку  не  тронули.  Шапка  при нем, рукавицы, полушубок с
твоего  плеча,  что  ты  ему  за  добрую службу да за изветы пожаловал, пояс
наборной...
     Князь  засопел,  налил  себе  еще  водки,  выпил  не  закусывая. Думный
дворянин,   подрагивая   сухой   ногой   в   остроносом   сапожке,   говорил
непререкаемо, и от каждого его слова все жутче делалось воеводе:
     - За  Азов  здешние тати его порезали, не иначе. Сведали супостаты, что
он,  Андрюшка,  тебе  извет  подал в приказной палате на тамошних стрелецких
бунтовщиков.  Он  же,  Андрюшка,  давеча  мне  сказывал, что-де видал тут, в
Архангельском  городе,  одного  из  Азова беглого стрельца. Сей стрелец его,
Андрюшку,  опознал  и  матерно  ругал  и  поминал, кто за него, за Андрюшку,
пытку принимает, и еще слова говорил поносные на тебя...
     - На меня?
     - Что-де   зря  тебя  в  Азове  на  копья  не  приняли,  что-де  ты  да
немчин-фрыга  Лефортка - одна сатана, что-де зарок вы дали русского человека
извести  смертью,  что-де  народишка  ничего не позабыл и все изменные имена
ему,  Андрюшке,  тот беглый сказал: взяты-де твоим изветом - пес ты, дьявол,
сатана!  -  за караул стрелецкого полку Яшка Улеснев, да писарь Киндяков, да
старец  Дий.  Ведомо  тому стрельцу беглому, что ты, воевода, Кузьку Руднева
да  Сережку  Лопатина  засылал в Предтеченский на Азове монастырь - сведать,
чего оный Дий говорит прелестного...
     - Было, было, - скороговоркой молвил боярин. - Они и сведали...
     - Сведали, да ноне на свете не живут...
     - Как?
     - Побили  их,  князь,  некие люди. А потом камень к ногам, да и в воду.
Вечная  им  память - Сережке да Кузьке. И сказывал еще тот стрелец, что быть
Андрюшке к ним - чтобы, дескать, молился, да перед смертью не грешил...
     - От  Азова  до  Архангельска,  - тихо сказал боярин, - добежала весть.
Куда деваться, господи?
     Думный еще раз толкнул дьяка. Молокоедов высунулся, посоветовал:
     - Розыск  бы  время  начать,  князюшка.  Самая  пора нынче, по горячему
следу.  По-доброму,  как  в  Азове делывали. Кнутом, да дыбою, да огоньком -
все бы и сведали...
     - Имать  проходимцев  надобно,  -  молвил  думный  Ларионов.  - Всех за
караул,  а  там  с  богом  и  попытать... Да ты, Алексей Петрович, не горюй,
толковать  тут  длинно  не  надобно.  В  Азове  было  ты  и вовсе обмер, как
прослышал,  что  стрельцы  тебя  на  копья вздумали брать, а потом все вовсе
дивно  обернулось.  И государь тобою доволен был, ласкал, и ты сам в большую
силу  взошел.  До  тебя  ныне рукою не достать. Сам думай: Лефорта покойного
стрельцы  крови  хотели,  тебя  извести,  да государя. Вишь как... Значит, и
есть ты наивернейший государю слуга...
     - Так-то  оно  так,  -  молвил  воевода  неопределенно,  -  да  ведь  в
одночасье и пожгут...
     - Пожгут  -  не  обеднеешь. Государь-батюшка не оставит... А здесь мы с
дьяками  медлить  не будем. Изветчика отыщем, да, помолясь, и зачнем пытать.
С  пытки  чего  не  откроется:  народишко  вольный,  бескабальный,  Андрюшку
смертью убили, начала лучшего и не надобно. Велишь ли?
     - Велю! Да с толком чтобы делали...
     - Сими днями имать зачнем.
     Проводив  думного Ларионова с дьяком, князь опять тяжело сел на лавку и
задумался.  Ужас,  который  испытал  он  в  Азове  в  дни открытия тамошнего
заговора,   вновь   с  прежней  силой  охватил  все  его  существо.  Дико  и
подозрительно  оглядываясь  по  сторонам,  он  засопел,  кликнул дворецкого,
шепотом  велел  ему  делать  по  всему дому дубовые засовы, ставить немецкие
хитрые  замки,  под  окнами  и  у  крыльца  с  постоянством  держать  верных
караульщиков.  Дворецкий  -  старик  Егорыч,  взятый  еще  с  Азова,  - тоже
испугался, спросил, дыша на боярина чесноком:
     - Ужели с изнова почалось?
     - Будто бы починается.
     - Извести собрались?
     - Собрались, Егорыч...
     - Я и сам так рассудил: Андрюшку смертью убили, быть беде...
     Боярин для всякого опасения соврал дворецкому:
     - Ты  об  том  молчи,  только  я верно говорю: смертью будут убивать не
токмо  мое  семя,  но и холопей всех до единого. Ты - бережись. Береженого и
бог  бережет.  Гляди  в  хоромах,  всякого человека примечай, слушай речи по
дому, на всей на усадьбе...
     Егорыч потряс редкой бороденкой, сказал жестко:
     - Будь  в  надежде, князь-боярин, на Азове не выдали, здесь обезопасим.
Ты нам отец-батюшка, мы - твои дети...
     И ушел легонькой своей, неслышной, шныряющей походкой.
     Боярин   подумал,   повздыхал,  у  кивота  повалился  на  колени,  стал
молиться,  чтобы  не  помереть  злою  смертью,  чтобы изловить злокозненных,
чтобы себе добро было, а недругам - казнь лютая.


2. МНОГО ВОДЫ УТЕКЛО

     Иевлев  проснулся  поздно:  ночью  опять  привиделся  все  тот  же сон,
проклятый,  постоянный  кровавый  сон.  Беззвучно плыли, кренясь на яминах и
ухабах,  малые  телеги,  в тех телегах сидели по двое, назначенные на казнь,
закрывали  прозрачными  ладонями  огоньки  напутственных свечек, будто пламя
свечи  и  есть  жизнь.  Телеги  плыли бесконечно, и казалось, изойдет сердце
мукой,  не  выдержать,  не  стерпеть  сего зрелища. И то, что не было во сне
никаких  звуков,  и  то, что Петр тоже появился в тишине, так несвойственной