Беломорцы  перешептывались,  лица  у  них были настороженные. Сильвестр
Петрович поблагодарил гостей, проводил в сени. В сенях Семисадов вздохнул:
     - Эх,  Сильвестр  Петрович, Сильвестр Петрович, хорош ты человек, а все
ж  смотрю  я  на тебя и думаю: сказал бы словечко, да волк недалечко! Ну, не
серчай!
     Здесь же корабельный мастер Иван Кононович тихонько попросил:
     - Простите,   господин   капитан-командор,   Тимоху   моего,   Кочнева.
Молодо-зелено, ума не нажито...
     - Да ты о чем, Иван Кононович?
     - Впоперек  он  молвил  про нашего про князюшку-воеводу, по недомыслию,
млад еще...
     - Кто млад? Кочнев?
     - Разумом  млад,  Сильвестр  Петрович,  уж  вы простите, не сказывайте,
куда там велено, уж вы простите, отслужим...
     У Иевлева потемнело в глазах, пересох рот.
     - Да ты что, Иван Кононович, как обо мне думаешь?
     - Немало  нынче  народишка,  спроста  эдак,  по  малоумию брякнут, - не
глядя  на Иевлева, быстро, чужим голосом говорил мастер, - брякнут где ни на
есть,  а  после  и  отдуваются.  Давеча  шли  мы  сюда,  а навстречу рейтары
человечка  волокут.  Что  такое?  Слово,  говорят,  молвил.  Уж  вы сделайте
божескую милость, простите. И мастер-то какой, первой руки...
     Говорил, а в глазах стояла неприязнь.
     В горнице, пыхтя, пил квас стрелецкий голова, посмеиваясь говорил:
     - Ну и народ, ай народ! Наплачешься с ним, Сильвестр Петрович!
     Иевлев  молча  сел  на лавку, низко опустил голову, закрыл глаза, будто
от света свечей. Говорить не хотелось.
     Ночью  он  спал  плохо:  было  жарко,  душно,  хотелось  пить. Напился,
остудил  горницу,  -  не  спалось.  Все  вспоминался  Кочнев  на воронежских
верфях,  измазанный  в  смоле,  со  складным  аршином, с ловким топором, как
смотрит на оснащенный корабль, как говорит:
     - А  ничего  построили,  Сильвестр Петрович. Доброе суденышко! И ходкое
будет, непременно ходкое...
     И  он,  Кочнев, мог помыслить такое о человеке, с которым одною дерюгою
укрывался, с которым из одной мисы хлебал?
     Стиснув  зубы, взбил под головою кожаную подушку, со злобою спросил сам
у себя:
     - Что  же  делать?  Им  волю  дай,  так  они  всех  перевешают! Сегодня
Прозоровского, завтра Апраксина, потом и меня. Что же делать?


5. ПРИДЕТ ВРЕМЯ - УДАРИМ СПОЛОХ!

     Ночью   к  Афанасию  Петровичу  в  таможенную  избу  явились  Молчан  с
Ватажниковым  и с давно пропадающим где-то в скитах Кузнецом. Крыков вышел к
ним  на  мороз под играющие в небе огни северного сияния; позевывая, кутаясь
в накинутый на плечи полушубок, спросил:
     - Чего пришли, полуночники? Дня не хватило? Э, да и Кузнец с вами?
     - А  того  пришли,  -  строго  сказал  Молчан,  - что нынче в Тощаковом
кружале случилась беда. Скрутили нашего Ефима, поволокли на съезжую...
     Крыков  сразу  перестал  зевать и потягиваться, повел дружков в камору,
где  сложено  было  оружие  для таможенных солдат. В сенях спросил у Молчана
быстрым шепотом:
     - Холопя княжеского ты на Двине побил?
     - Известно, я...
     - Один?
     - Не полком, чай, силенкой не обижен.
     Заскрипела дверь каморы.
     - Вот  чего  не  хватает  нам!  -  сказал  Молчан,  глядя  на мушкеты и
полуфузеи.  -  Ударили  бы  сполох,  пожгли  бы  дьявола-воеводу,  взяли  бы
бритомордых иноземцев в топоры...
     - Ты,  мил-дружок,  и  без мушкетов воюешь, - молвил Крыков. - По всему
городу шум пошел...
     Молчан угрюмо усмехнулся:
     - Одним Иудой меньше стало, - какое это дело. Смехи...
     Глаза   его   мерцали   недобрыми   огоньками,  все  его  крепкое  тело
прохватывала дрожь.
     - Выпить  бы!  -  попросил  Ватажников. - Намерзлись мы с ним за две-то
ночи...
     - За две?
     - А   он  со  мною  того  Иуду  следил,  -  пояснил  Молчан.  -  Покуда
Андрюшка-покойник с девками играл, покуда далее гулять отправился.
     - И  нынче  то ж, - устало пожаловался Ватажников. - Задами из кружала,
через  Пробойную  улицу,  а  по нам воеводские псы из мушкетов, словно бы по
волкам.
     Афанасий  Петрович  принес  в  полштофе  водки, соленых огурцов, хлеба.
Ватажников  выпил,  рассказал подробнее, как все случилось и прошлой ночью и
нынешней.  Тот Андрюшка и на Азове извет сделал и здесь ладился к некоторым.
За  христианскую  стрелецкую  кровь  его  кончили. А ныне, в кружале, беседа
была  мирная,  говорили  о  том,  о  чем  нынче  везде  говорят: что-де идут
свейские  воинские люди воевать Архангельск. Ефим Гриднев на то ответил, что
и  не  таких бивали, а нынче вряд ли побьем, куда ни ступишь - все иноземцам
ведомо.  Спор зашел об иноземцах - для чего им такая воля дадена, что нет на
них  никакой  управы.  Один  сказал:  сам  царь-де  иноземец, подмененный за
морем.  Наш-де  истинный  - в заточении. Другой сказал: иноземец бритомордый
да  никонианец  трехперстный  -  одна  суть. Тот весь спор сошел тихо. Тогда
Ефим  Гриднев облаял воеводу поносными словами, что он казну ворует и управы
на него нет, поелику его иноземцы на Кукуе хвалят...
     - Длинно  больно  сказываешь!  - прервал Крыков. - И не пойму я толком,
что за народишко там был?
     - А  работные  людишки:  кто  с Соломбальской верфи, кто с Вавчуги - за
гвоздями,    вишь,   корабельными   приехали;   дрягили   еще,   салотопники
монастырские... - объяснил Молчан.
     - Ну, облаял Ефим, далее что было?..
     - А  далее  то  было, что Ефим наш Гриднев еще слово сказал на воеводу,
будто  не  отбиться  нам от шведа, коли князя не свалить, и будто еще продал
он  нас  всех  в  басурманскую  шведскую веру, где заместо бога Мартын Лютый
управляет,  и  что  люди  воеводские  Гусев и Молокоедов, да думный дворянин
Ларионов,  да  лекарь  его  иноземец  за то и деньги получили немалые - куль
золотых.  И что-де Мартыну Лютому теперь на Двине, на Воскресенской пристани
столб будут ставить - для моления...