- Готовься! Заряжай! Делай ходко, орлы!


                                            Ваш долг есть - охранять законы,
                                            На лица сильных не взирать.
                                            Без помощи, без обороны
                                            Сирот и вдов не оставлять.

                                                                    Державин


ГЛАВА ВТОРАЯ


1. ПОМИРАТЬ СОБРАЛИСЬ

     Мужики собрались помирать не в шутку.
     Женки  выли  в  голос.  Страшно  было  смотреть,  как мужья - здоровые,
бородатые,  краснощекие,  жить  бы  таким  и  жить,  - вдруг принесли в избу
долбленые тяжелые гробы для самих себя.
     Женка  Лонгинова,  Ефимия,  запричитала,  кинула  об пол пустой горшок,
горшок  разбился  вдребезги.  Дети - сын Олешка да дочка Лизка - с интересом
заглянули в гроб, чего там внутри. Из гроба пахло свежей сосной.
     - Стели! - велел Лонгинов.
     - Чего стелить-то? - взвизгнула Ефимия.
     - Ой, Фимка! - с угрозой в голосе сказал Лонгинов.
     Бобыль  Копылов,  пыхтя,  тащил  второй гроб - обмерзший, пахучий, тоже
долбленный  из  целой сосны. Кузнец ему помогал. Ефимия, остервенев, взяла в
руки помело, закричала истошно:
     - Чтобы  духу  вашего  не  было, чтобы не видела я срамоты сей поганой!
Неси вон гробы, иначе кипятком ошпарю, нивесть чего сделаю!
     Лонгинов  сел  за  стол,  подперся  рукою,  Кузнец  сверкнул  на Ефимию
глазами,  она  не  испугалась,  замахнулась  помелом. Дети, Олешка с Лизкой,
раскрыв  рты,  смотрели  из угла на расходившуюся мамыньку, на присмиревшего
отца.   Мужики  посовещались.  Кузнец  предлагал  идти  помирать  в  избу  к
Копылову, он бобыль, там никто не помешает святому делу.
     - Не  топлено  у  него!  -  сказал  Лонгинов. - Заколеешь десять раз до
страшного суда. Не пойду!
     - Натопим!  -  пообещался  Кузнец.  -  А  не натопим - все едино. О чем
мыслишь, нечестивец.
     - Натопим,  натопим!  -  закричала  Ефимия.  -  Чья  изба-то,  его?  Он
захребетник,  шелопут,  Федосей проклятущий, от всякого дела отстал, лодырь,
сатана, одно знает - добрых людей смущать...
     И вновь двинулась с помелом на Кузнеца.
     Он  вышел  на  крыльцо,  от  греха  подальше, на скорую руку помолился,
чтобы  не  побить скверную женку. Но от молитвы на душе не полегчало. Злобно
думал:  "Это  я-то  захребетник? Столь натрудиться, сколь я, - ни един рыбак
не сдюжал. Захребетник! Дожил! Ну, ништо, помру, вот тогда припомнишь..."
     Пришлось  нести  гробы  в  нетопленую, промерзшую избу Копылова. Покуда
работали  -  ставили  домовины  на  лавки  и  столы,  -  взопрели,  Лонгинов
повеселел, сказал Кузнецу:
     - Фимка-то моя! А? Золото женка! Пугнула тебя метлою...
     Кузнец  сердито  хмыкнул  -  нынче не следовало болтать лишнее. Копылов
раздувал  огонь  в  печи.  Олешка  и Лизка, босые, прибежали сюда по снегу -
смотреть,  как  мужики  помирать  собрались,  стояли  у  порога,  посинев от
холода, толкали друг друга локтями.
     - Слышь,  ребятишки! - сказал Лонгинов. - Слетайте духом к мамке, пусть
какую-нибудь рогожку даст - постелить...
     Олешка и Лизка стояли неподвижно.
     - Ну ладно, не надо! - вздохнул Лонгинов.
     Дрова  в  печи  разгорелись,  Копылов куда-то убежал. Лонгинов и Кузнец
сидели  друг  против  друга, вздыхали. Ребятишки подобрались поближе к огню,
перешептывались. Кузнец вынул "Книгу веры" - стал читать вслух слова:
     - Он  же,  Максим  Грек,  о  зодии  и  планет глаголет: еже всяк веруяй
звездочетию   и  планетам  и  всякому  чернокнижию  -  проклят  есть.  Книги
Златоструй  Маросон  - сиречь черные - прокляты есть. Беззаконствующий завет
папежев   Петра   Гунгливого,   Фармоса   и  Константина  Ковалина  еретика,
иконоборца - проклят есть...
     Копылов все не шел.
     - Строгая книга твоя, - молвил Лонгинов, - ругательная!
     - Молчи! - велел Кузнец.
     - А  кого  в  ей поносят - не разобрать, - опять сказал Лонгинов. - Как
говорится - без вина не разберешь...
     - Ты слушай смиренно! - приказал Федосей.
     Лонгинова  сморило,  он  подремал  недолышко,  проснулся  оттого, что с
грохотом  отворилась  дверь:  Копылов,  разрумянившийся  от  бега по морозу,
принес  штоф  вина,  хлеба,  копченую  рыбину. Кузнец хотел было заругаться,
Копылов не дал:
     - Ты  не  шуми!  -  сказал  он  строго.  -  Мы, брат, не праведники, мы
грешники.  Нынче  в  гроба самовольно ложимся, чего тебе еще надобно? Сам не
пей,  а  нас  не  неволь.  И  в книгах твоих ничего об сем деле не сказано -
может, Илья с Енохом сами пьющие...
     Кузнец  плюнул,  отворотился  в  сторону,  не  стал глядеть. Лонгинов и
Копылов  выпили  по  кружечке,  завели  спор, как надобно брать нерпу, каким
орудием  сподручнее.  Дети,  угревшись у печки, заснули, Лонгинов не смог их
добудиться, закутал в армяк, понес домой.
     - И  в  гроб лег, а все винище трескает! - молвила всердцах Ефимия. - У
других мужики как мужики, а я одна, горемычная, маюсь с тобой, с аспидом...
     Лонгинов вздохнул: жалко стало Фимку.
     На   печи   завыла  вдовица  покойного  брата.  Дети  проснулись,  тоже
заревели.  Лонгинов слушал, слушал, потом взялся за голову, закричал бешеным
голосом:
     - Не буду помирать, нишкни! В море такого не услышишь, что в избе...
     Ефимия  сразу  перестала  ругаться,  поставила мужу миску щей, отрезала
хлеба. Глядя, как он ест, утирала быстрые слезинки:
     - Не станешь более помирать, Нилушка?
     Он молчал.
     Ефимия пообещалась:
     - Ну, сунется твой праведник, живым не уйдет...
     Кузнец  с  Копыловым  ждали  долго, Лонгинов все не шел. Копылов широко