зевнул,  кинул  в  гроб  полушубок,  лег. Кузнец лег в соседний, рвущим душу
голосом завел песню:

                Древен гроб сосновый,
                Ради меня строен...

     Копылов опять зевнул.
     - Ты  не  зевай, - со всевозможной кротостью молвил Кузнец. - Ты выводи
за мною...
     - Я, чай, в певчие не нанимался...
     - Поговори...
     - А чего и не поговорить напоследки-то. Там - намолчимся.
     - Пес! - выругался Кузнец.
     - Я пес, да не лаюсь, а ты праведник, да гавкаешь...
     Дрожащим от бешенства, тонким голосом Кузнец запел сам:

                Я хоть и грешен,
                Пойду к богу на суд...

     - Заждались   тебя  там,  -  сказал  Копылов  с  насмешкою.  -  Небось,
сокрушаются: и иде он, любезный наш Федосеюшка?
     - Ослобони от греха! - взмолился Кузнец. - Убью ведь...
     - Да я для разговору...
     И погодя спросил:
     - Так во сне и преставимся? Или как оно сделается?
     Федосей не ответил, только засопел сердито.
     Проснувшись,  Копылов  рассердился,  что  застыл в гробу, мороз лютовал
нешуточный.
     - Иди, дровишек расстарайся! - велел Кузнец.
     - А ты тем часом отходить станешь?
     - Мое дело...
     - Пожрать бы? - с сомнением в голосе молвил Копылов.
     Поискал топора и вышел во двор.
     Утром  лонгиновские  Олешка  с  Лизкой прибежали посмотреть, как соседи
помирают.  Кузнец,  лежа  в своем гробу, сердито молился, Копылова в избе не
было.   Лизка  осмелела,  подошла  к  Кузнецу  поближе,  спросила  тоненьким
голоском:
     - Дядечка, а где соседушка наш - Степан Николаич?
     Кузнец ответил нехотя:
     - Дровишек пошел поколоть, студено больно...
     - А  наш  тятя  сети  чинит,  - стараясь перевеситься через край гроба,
сказал Олешка. - Мамка евону одежу всю спрятала, чтобы помирать не ходил.
     К  вечеру  Кузнец  вылез  из гроба, стал от стужи приплясывать по избе.
Копылов  так и не пришел. Нисколько не отогревшись, Кузнец постучался в избу
Лонгинова,  Ефимия  его  не  впустила.  Надо  было  уходить,  искать  других
мужиков,   вновь  готовиться  к  смертному  часу.  Творя  молитву  от  злого
искушения,  вскинув  за  спину  тощую  котомку, Кузнец зашагал по скрипящему
снегу  вдоль  вечерней  улицы.  Возле Гостиного двора он встретил Копылова -
тот  бежал  по  утоптанной тропинке, озабоченный, с сухой рыбиной подмышкой.
Кузнец,  завидев беглого, не удержался, облаял его мирскими словами. Копылов
сказал в ответ:
     - Нонче,  брат,  не  помрешь  так-то  даром.  По  избам  солдаты пошли,
народишко  имают  -  цитадель  строить  против свейского воинского человека.
Всех  берут  - подчистую. Ежели готовый покойник - того не тронут, а которые
еще  дожидаются  страшного  суда  -  тех  берут. Давеча на торге говорили, я
слышал: Фаддейку Скиднева забрали - он шестеро ден в гробу лежал.
     Кузнец слушал хмуро, на Копылова не глядел.
     - Как будем делать? - спросил Копылов.
     - Я-то уйду от них! - молвил Кузнец. - А ты как - твое дело.
     - Не уйдешь! На рогатке возьмут.
     Кузнец насупился, пошел своей дорогой.


2. ЗАЧЕМ ЧЕЛОВЕКА УБИЛ?

     Архиепископ   Архангельский  и  Холмогорский  Афанасий  пожертвовал  на
постройку   Новодвинской  крепости  все  оставшиеся  после  возведения  стен
Пертоминского монастыря припасы.
     Иевлев  ахнул:  где  взять  людей,  чтобы  грузить  суда,  везти морем,
выгружать?
     Людей  не  хватало. На постройку забрали всех, кто мог передвигаться, -
от  детишек  до  стариков.  День  и  ночь  по  архангельским,  холмогорским,
онежским,  мезенским  избам  ходили  дозоры  стрелецких и драгунских полков,
скрепя  сердце  гнали  народ  работать  в  цитадель.  Конные бирючи осипшими
глотками  выкликали  по  посадам  и  селениям  указы:  беглых от крепостного
строения  имать миром, сечь батоги, везти на цитадель. Кто побежит во второй
раз  -  тому будут ноздри рвать, третий - казнить смертью. И все-таки бежали
в  дальние,  затерянные  в  бору  усть-важские  скиты,  на Умбу, на Варзугу,
спасались  от  лютой  смерти  по рубленым тихим келиям, молились двуперстно,
читали  старопечатные  книги.  В Пустозерске, в Лаптожне объявлялись старцы,
кляли   Петра   антихристом,  самосжигались  в  церквах  под  восьмиконечным
крестом.
     Дьяк  Молокоедов  ежедневно  приходил  к  Иевлеву с доносами, пугал: то
вблизи  от  города  рейтары  взяли  странников  с  пищалью  и рогатинами, те
странники  без  роду  без  племени  шли  якобы поклониться мощам преподобных
Зосимы  и  Савватия,  а  путь держали на Золотицу, - к чему так? То сказывал
один  верный  ябедник,  будто  слышал,  что  собираются извести смертью его,
капитан-командора  Иевлева;  то лихие люди поймали на зимнем пути приказчика
баженинского,  отрубили  саблюкой  ему  голову,  написали  при нем записку с
прелестными  словами,  что-де  так всем будет, которые антихристовой печатью
мечены.  Еще  ходят  здесь  побродяжки,  увечные безместные бобыли, прохожие
люди - приходимцы. От сих добра не жди - жди горя.
     Иевлев  слушал  дьяка  насмешливо,  ничему  не верил, один раз невесело
пошутил:
     - Князя на копья? Не выдюжить копейщикам. Копья враз сломаются...
     По постной роже дьяка понял - перескажет, и совсем рассердился:
     - Черт-ти  что  несешь,  дьяк.  Сами напужались и народишко пужаете. Ко
мне  с  сим  вздором более не показывайся. Бобыли, приходимцы... Делать вам,
дьяволам, нечего...
     Когда  поехал  к  архиепископу  в  Холмогоры,  в серый, мозглый день, -