- Хорош  у нас палач, лучшего не сыщешь, да только тяжело бьет. А ежели
еще с поддергом - жди не менее часу, покуда водою отольют...
     Веревка  все  скрипела.  Гриднев совсем повис, в тишине было слышно его
свистящее дыхание. Думный, все раскидывая по щекам усы, спросил:
     - Ну, дядя, будешь сказывать по чести?
     Гриднев ответил сразу, спокойным голосом, будто сидел на лавке:
     - Ты  знай  своего  дядю палача Оську, орленый кнут да липовую плаху. Я
тебе, суке, не дядя.
     - Бей! - приказал думный.
     Поздюнин  развернул  руку  с кнутом, скривился, крикнул, как кричат все
кнутобои:
     - Берегись, ожгу!
     Кнут  коротко  свистнул  в  воздухе,  по телу Гриднева прошла судорога,
Ларионов посоветовал:
     - Вишь - тяжелая рука. Сказано - легше!
     - Как  научены,  -  молвил  Оська  Поздюнин. - Сызмальства работаем, не
новички, кажись...
     - Ты поговори!
     Из  груди  Гриднева  вырвалось  хрипение, он забормотал сначала неясно,
потом все громче, страшнее:
     - Все  вы  тати,  воеводу  на  копья, детей евоных под топор, обидчики,
душегубцы, змеи, аспиды...
     Прозоровский,  пожелтев лицом, подался вперед, слушал; Поздюнин замер с
занесенным  кнутом;  думный  Ларионов кивал, словно бы соглашаясь с тем, что
говорил  Ефим;  дьяк  Молокоедов,  высунув  язык  от  усердия,  разбрызгивая
чернила,  писал  быстро  застеночный  лист. Гриднев кричал задыхаясь, вися в
хомуте на вывернутых руках, теряя сознание:
     - Пожгем  вас, тати, головы поотрубаем, детей ваших в Двину, в Двину, в
Двину...
     - Спускай! - велел Молокоедов.
     Бобыли   бережно  приняли  на  руки  бесчувственное  тело,  отнесли  на
рогожку.   Поздюнин   пошел   в  свой  угол  докушивать  обед.  Прозоровский
укоризненно качал головой. Гусев сказал:
     - Покуда отживет - другого попытаем.
     Привели   Ватажникова.   Он,  не  поклонившись,  взглянул  на  боярина,
усмехнулся,   скинул   кафтан,   рубашку,  повернулся  к  воеводе  спиной  в
запекшихся, кровоточащих рубцах.
     - Пожгем   тебя   нынче,  ярыгу!  -  пригрозился  Молокоедов.  -  Иначе
заговоришь!
     Бобыли  принесли  огня  в  железной  мисе.  Вновь  заскрипела  веревка,
смуглое,  скуластое лицо Ватажникова побелело, он молчал. Бобыли захлопотали
возле  угольев,  накидали сухой бересты, щепок. Лицо Ватажникова исказилось,
было слышно, как заскрипел он зубами.
     - Говори! - крикнул Молокоедов.
     - Молчу... - не сразу произнес Ватажников.
     - Бей! - грузно поднимаясь с места, велел Прозоровский. - Бей, кат!
     Поздюнин заторопился, отошел шага на два, негромко упредил:
     - Ей, ожгу!
     - Дважды! - крикнул Ларионов.
     Кнут опять просвистел.
     - В третий? - спросил Оська.
     - Дышит?
     - Кажись, нет.
     - Спускай! Да побережнее, чтобы темечком не стукнуть...
     Покуда  Ватажникова  отливали  водой, вновь подняли Гриднева. С огня он
начал  говорить  быстро, неразборчиво, сначала тихо, потом все громче. Пламя
в  мисе  горело  ярко,  черный  дым  уходил  в  волоковое окно. Прозоровский
прихлебывал квас, дьяки писали, думный дворянин подавал команды.
     - Свои,  добрые  везде есть, - хрипел Гриднев, - работные люди за нами,
на  верфях  многие за нами, которые с голоду мрут, пухнут, цынжат. Стрельцы,
драгуны  -  к  нам  придут.  Хлебники  в  городе, квасники, медники, ямщики,
рыбари...
     - Имена говори! - крикнул Ларионов.
     Ефим не слышал.
     - Мушкеты  у  нас  будут, - шептал он, - пистоли, пушки будут, кончим с
вами, изверги...
     Его  опять  сняли. В застенке стало жарко, боярин сбросил шубу, палач -
рубаху.  Молокоедов  объяснял  воеводе, что все делается по закону. В законе
сказано  пытать  до  трех  раз,  однако  с  тем, что когда вор на второй или
третьей  пытке  речи  переменяет,  тогда еще три раза можно делать. Ежели на
шестой  пытке  от прежнего отопрется - еще можно пытать. С десятой пытки, по
закону,  горящим  веником  по  спине вора шпарят. То пытка добрая, редко кто
выстаивает.
     - Нынче ж у вас какая? - спросил воевода.
     - А девятая.
     - Речи переменили?
     - Ранее молчали, князь, а теперь грозятся.
     - Шпарь вениками!
     Дьяки  переглянулись,  послали бобыля калить лозовые прутья. В открытое
окошко  донеслось  бряканье  маленького  колокола,  - все остальные в городе
снял   Иевлев.  Алексей  Петрович  широко  закрестился,  дьяки  закрестились
помельче.  Палач  Поздюнин  не  посмел  вовсе:  не при том деле стоял, чтобы
креститься.
     Когда Ватажникова повели опять, Ларионов сказал рассудительно:
     - Говори  лучше  не  под  дыбой.  Говори добром. Повинись всеми винами,
назови  дружков.  Так-то,  не  по-божьему,  -  черными  словами  ругаться да
грозиться.  Говори  здесь,  в  спокойствии, с разумом. Сам посуди, человече:
лик  опух,  кровища  через кожу идет, глаза не видят, ноги сожжены, долго ли
живот  свой скончать, не покаявшись. Для облегчения тебе буду спрашивать, ты
же отвечай разумно...
     - Спрашивай! - хрипло ответил Ватажников.
     - Спрашиваю:  для  чего лихое дело затеяли, когда ведаете, что свейский
воинский человек идет землю нашу воевать?
     Ватажников подумал, глотнул воздух, сказал внятно:
     - То  дело  не  лихое,  то  дело  -  доброе,  что  затеяли. А свейскому
воинскому  человеку  мы  не потатчики. И кончать его, боярина, и семя его, и
судей  неправедных,  и  мздоимцев дьяков, и тебя, думный дворянин, и всех, о
ком  на розыске говорено, - будем! Когда, тебе не знать и до века не узнать.
На том стою и более никаких слов от меня не услышишь!
     - Говори,  какой  приходимец  от  Азова  здесь  был,  который  весть  о