стрелецком  бунте  принес  и вас на воеводу поднимал? Говори, куда ему путь?
Говори, кто еще его прелестные слова слушал?
     - Молчу! - с дико блеснувшими глазами, хрипло сказал Ватажников.
     - Жги! - розовея лицом, тонко крикнул думный.
     Ватажникова  вновь  подняли,  палач Поздюнин выхватил у бобыля пылающий
веник,  резво  вскочил  на  ножное  бревно,  поддернул веревку с хомутом, но
тотчас же остановился.
     - Чего не жгешь, собачий сын! - закричал Прозоровский.
     - Кончился!  -  тонким  голосом  ответил  Поздюнин.  - Неладно сделали.
Больно много для единого дня. Не сдюжал.
     Дьяки  подали  князю  шубу,  горлатную шапку; крестясь на мертвое тело,
пошли к дверям. Ефим Гриднев хрипел на рогожке в углу...
     - Теперь  худо будет! - пугая боярина и пугаясь уже сам, молвил думный.
-  Он,  покойник, един того приходимца азовского видел. Теперь, опасаюсь, не
отыскать нам заводчика бунту...
     - Имать  всех,  кто в подозрении! - велел воевода. - Пытанных водить по
городу  скованными  за подаянием, дабы посадские очами видели, каково делаем
со злодеями. Да держи меня под крылья, оскользнусь здесь...


6. ХОРОШЕЕ И ХУДОЕ

     Пока  в  горнице Сильвестра Петровича курили трубки, набитые кнастером,
он  полушутя,  полусерьезно  напомнил офицерам старое доброе поучение: "Горе
обидящему  вдовицу,  лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, нежели за горькое
воздыхание   вдовицы  самому  быть  ввергнутому  в  геенну  огненну".  Потом
рассказал  незнающим,  что  за человек был кормщик Рябов. Стрелецкие сотники
слушали внимательно.
     - Счастливое  соединение! - говорил Иевлев, попыхивая сладким трубочным
дымом.  -  Ум острый, веселое отходчивое сердце, способность к изучению наук
удивительная.  В  те  далекие  годы,  когда довелось мне быть здесь в первый
раз,   будущее   флота   российского  открылось  Петру  Алексеевичу  и  нам,
находящимся  при  нем,  не  тогда, когда мы увидели корабли и море, а тогда,
когда познали людей, подобных погибшему кормщику...
     Поручик  Мехоношин,  полулежа  на  широкой лавке, потянулся, произнес с
зевком:
     - Так  ли,  господин  капитан-командор?  Зело  я  в том сомневаюсь. Моя
пронунциация   будет   иная:   иноземные  корабельщики  -  вот  кто  истинно
вдохновил,  государя  на  морские  художества.  Форестьеры - иноземные к нам
посетители - истинные учителя наши. Я так слышал...
     - Ты  слышал,  поручик,  а  я  видел!  -  отрезал  Сильвестр Петрович и
поднялся.  -  Тебе  же от души советую: чего не знаешь толком - не болтай. И
что  это  за пронунциация? Изречение не можешь произнести? Форестьеры? Когда
ты сих премудростей нахватался, когда только поспел?
     - Будучи за границею...
     - Это  за  какой  же  границею?  -  спросил  Иевлев. - Ты ведь, братец,
муромский  дворянин, за морем не бывал, - слободу Кукуй видел, верно, да она
еще не заграница...
     Мехоношин поджал губы, краска кинулась ему в лицо.
     - Сбираясь для дальнего пути...
     - Сборы  еще  не  путь!  -  совсем сердито молвил Иевлев. - Вишь, каков
хват.  Еще  давеча  хотел  тебе  сказать,  да  забыл  за недосугом: зачем не
форменно  одет?  Что  за  дебошан  заморский?  Ты  драгун,  а камзол на тебе
парчовый  для чего? Булавкой с камнем красуешься - зачем? Кружева - воинское
ли дело? Паче самоцветных камней украшает офицера славный мундир, запомни!
     Поручик обиделся, Иевлев похлопал его по плечу, сказал, как бы мирясь:
     - Ништо, это все молодость. Минует с годами. Пойдем-ка к столу!
     Таисья  встретила  гостей  низким  поклоном,  старым обычаем просила не
побрезговать  кубком  из  ее  рук.  Рядом,  в  лазоревой  рубашечке, вышитой
струями,  чешуей  и травами, подпоясанный щегольским пояском из тафты, стоял
с  ясной  улыбкой  мальчик,  держал  на  вытянутых  руках  блюдо с тертой на
сметане  редечкой  -  для первой, дорожной закуски. Гости, теснясь в дверях,
топоча  ботфортами,  пили  кубок, целовали красавицу-хозяйку в нежно розовые
щеки,  закусывали  редечкой  из рук мальчика. Он смотрел весело, глаза его -
зеленые с горячими искрами - так и обдавали хлебосольным радушием.
     Застольем  рыбацкая  бабинька  Евдоха удивила всех. Чего-чего только не
было  расставлено  на  белой  вышитой  скатерти,  между  штофами,  сулеями и
кувшинами,  одолженными  для  такого  случая у супруги стрелецкого головы: и
сдобные  пироги  с  вязигой,  и  пирожки с рублеными яйцами да с рыжиками, и
котлома  с перченой бараниной, и резаная красная капуста с репчатым луком, и
заяц  в  вине,  что  подается  после  суточного  томления  на  жару в малых,
замазанных глиною горшочках...
     На  четвертую перемену бабинька и Таисья подали в полотенцах икряники -
икряные  блины, те, что пекутся из битой на холоду икры пополам с крупичатой
мукою.  За блинами гости перемешались: стрелецкий голова заспорил с мастером
Кочневым,  Иван  Кононович  отпихнул  офицера  Мехоношина, подсел к Крыкову.
Меркуров,  стрелецкий  сотский,  завел с Семисадовым вдвоем длинную рыбацкую
песню.  Поручик  Мехоношин,  захмелев,  стал выхваляться своей родовитостью,
хвастался  родительской  вотчиной,  грозился,  что  еще  немного послужит, а
потом  отправится  в  славные  заморские  страны  -  людей  поглядеть и себя
показать.  Размахивая  руками,  зацепляя  рукавом  то  солонку, то миску, он
рассказывал,  какие  поступки  он  совершит,  дабы  обращено  было  на  него
внимание  батюшки  государя.  И  сейчас  уже,  говорил  Мехоношин, его часто
призывает  к  себе  не  кто  иной,  как  князь-воевода,  советуется с ним и,
возможно,  предполагает  женить  его  на  одной  из  княжен. Старые девки не
лакомый  кусок, плезира, сиречь удовольствия, от такого галанта - любезности
-  ждать  не  приходится,  но  нельзя же обидеть самого князя Прозоровского.
Женившись  на  княжне,  он  отправится  в дальние заморские земли, купит там
себе  шато-дворец и будет жить-поживать в свое удовольствие, не то что здесь
-   где  и  обращения  порядочного  не  дождешься,  одна  только  дикость  и
неучтивость...
     Гости  слушали,  переглядывались, пересмеивались. Он ничего не замечал.
Иевлев  на  него взглянул раз, другой, потом прервал его, велел отправляться
к дому - спать. Мехоношин покривился.
     - Иди,  брат,  иди!  -  сказал Сильвестр Петрович. - Пора, дружок. Ишь,
раскричался.  И  неладно тебе, поручику, порочить и бесчестить Русь-матушку.
Что  ни  слово  -  то  поношение. А от нее кормишься, с вотчины денег ждешь.
Иди, проспись, авось поумнее станешь!
     Мехоношин  поднялся; нетвердо ступая, пошел к двери, и было слышно, как
он  ругался  в  сенях.  Сильвестр  Петрович  покачал головой; наклонившись к