вдруг  под  розвальни  кинулись  какие-то  двое,  сзади  засвистал  лешачьим
посвистом  третий,  кони  рванулись в сторону от дороги, застряли в сугробе.
Иевлева  далеко  выбросило  из саней, на него навалился пахнущий дымом хилый
человечишка,  все  норовил  взять  за глотку. Сильвестр Петрович извернулся,
сам  ухватил  разбойника за плечишки, надавил на тощее куриное горло. Егорша
за  сосною  выпалил из пистолета. Сильвестр Петрович поднялся, отряхнулся. В
снегу  неподвижно лежал мужичок, задрав вверх бороденку. Иевлеву вдруг стало
страшно убийства. Егорша с трясущейся челюстью говорил ямщику:
     - Пистолет разорвался на куски. Вишь? Хорошо еще, что меня не убил...
     - Вставай, что ли! - неуверенно сказал Иевлев мужику.
     Мужик  не  двигался, не дышал. Заскорузлая от мозолей и ссадин рука его
откинулась  на чистый снег, кроткое бескровное лицо словно укоряло: "Чего ты
надо мной сделал, офицер? Нехорошо сделал!"
     Сильвестр  Петрович,  побелев сам не меньше мужика, опустился перед ним
на  колени,  стал  оттирать его, встряхивать, поднял лохматую голову, послал
Егоршу к саням за водкой. Мужик икнул, открыл детские глаза.
     В  ветвях  сосны,  вверху, надсадно кричала ворона, точно проклинала на
своем языке.
     - Что  ж  ты,  дурак экой, - сказал Иевлев. - Чего разбойничаешь? В чем
душа только держится...
     У мужика покривились губы, сказал едва слышно:
     - Беглые  мы...  С  верфи.  Били  там - тридцать кнутов... Раньше-то мы
здоровые были, ничего...
     - Вставай,  застудишься! - посоветовал ямщик. - Мужик сел на розвальни,
снял с себя драный кушак, подал ямщику:
     - Вяжи, что ли... Чего так-то...
     У  Иевлева  перехватило  горло  -  таким страшным безысходным отчаянием
повеяло  от  этого  жеста:  вяжи,  что  ли.  Тихо,  еле шевеля губами, мужик
добавил:
     - Разве сдюжаешь с вами. Вы, небось, и хлебушко едите...
     - Иди отсюда к черту! - раздельно произнес Иевлев. - Слышишь?
     - Оно как же? Вроде бы прощаете? - спросил мужик.
     - Иди, иди! - заторопил ямщик. - Ну, вали, пока вожжой не ожег!
     Мужик  поднялся, подобрал на снегу свой кушак, шапчонку, спросил тонким
голосом:
     - Прощаете, значит?
     Бороденка его дергалась, глаза блестели злобой.
     - По-христианству, а? Мараться не желаете от своего боярства?
     Он  повернулся  и пошел, проваливаясь в снег то одной ногой, то другой,
бормоча:
     - Ну, не марайтесь, не надо, - ну и не надо...
     Ушел далеко и оттуда, из лесу, крикнул:
     - Только  я-то  вам,  господин,  не  прощаю.  Слышь, эй, не прощаю! Еще
встретимся...
     До Холмогор ехали молча.


3. В ДАЛЬНИХ ЗЕМЛЯХ

     Преосвященный Афанасий долго не принимал.
     Архиерейские  свитские  -  келейник,  да  костыльник,  да  ризничий - о
чем-то   перешептывались;   иподьякон,   грузный   мужчина  с  лицом,  точно
ошпаренным  кипятком,  дважды  заходил  в опочивальню, появлялся с поклоном,
кротко извещал:
     - Еще, милости просим, пообожди, господин...
     - Пообожду! - соглашался Иевлев.
     Он  ждал  предстоящей  беседы  с  любопытством:  хоть  и видывал раньше
преосвященного,  но  толком  говорить  с  ним не пришлось, рассказывали же о
старике  разное.  Раскольники  предавали его анафеме, ненавидели с тех дней,
когда  в пылу состязания, в Грановитой палате, на Москве, он полез в драку в
присутствии  царевны  Софьи. Духовенство, близкое ко двору, считало Афанасия
мужиком  и грубияном, но царь Петр, отправляя Иевлева в Архангельск, наказал
твердо:
     - Советчиком  тебе  будет  Афанасий  Холмогорский. У него голова умная.
Ему верь. Тертый калач, всего повидал, я на него надеюсь...
     Подумал и добавил:
     - Кабы  помоложе  да не архиерей - работник был бы. Воеводою бы такого,
али  еще  повыше.  Зело  честен  и  прямодушен,  генералом  был бы добрым, -
непугливый старик...
     Афанасий  вышел  к Иевлеву - мужик мужиком, хоть и в шелковой, длинной,
до  колен,  рубахе,  нечесаный,  хмурый.  Сильвестр  Петрович  собрался было
приложиться к руке, Афанасий совсем словно рассердился:
     - Брось, не для чего! Я сколько ден, вино пия, грешен...
     Иевлев не мог скрыть удивления, Афанасий усмехнулся:
     - Что  глядишь-то?  Не веришь? Я не таюсь, все обо мне ведают. Почитай,
с  воскресенья  и  начал  с  ними,  со  своими. Очень прохладны давеча были,
только  отходим,  в баньке попарились. Пойдем в покои, будем беседовать. Ты,
я  чай,  с  дороги  от ренского не откажешься? Вино доброе, старое, я к нему
привержен...
     Келейник  с  испуганным  и укоряющим выражением бледного лица принес на
большом  медном  подносе  золотые  с  чернью  сулеи, янтарные точеные кубки,
миндаль  на  венецианской,  тонкого  стекла  тарелке.  Афанасий сам задернул
парчой   красный  угол  с  иконами  Иоанна  Богослова,  страстей  Христовых,
Благовещенья.
     - Не гоже им глядеть...
     Покуда    Афанасий    осторожно,   чтобы   не   взболталось,   разливал
темнорубиновое  вино,  Иевлев,  как  бы  в  рассеянности,  перебирал  книги,
лежавшие  на  столе.  То  были  "Поучения о нашествии варваров", "Право, или
Уставы  воинские",  "О  гражданском житии, или о направлениях всех дел, якже
надлежит обща народу"...
     - Чего  смотришь? - спросил Афанасий. - Читаю вот, вино пью и читаю. Да
здесь  более  вздора,  нежели  дела, - глупцов умствования! Суесловно пишут.
Виргилия  еще  читать  способно, а то все воду в ступе толкут. Пей. Постарел
ты,  -  помню,  помню тебя на яхте на царевой, и еще помню, как в первый раз
увидел. Смотришь хорошо, прямо, - нелегко тебе будет жизнь прожить...
     Мелкими  глотками смаковал вино, бросал в рот миндалины, жевал крепкими
белыми зубами.
     - Видел,  прибрал  ты  город  Архангельский,  изряден нынче город стал,
дозоры  ходят.  Семен  Борисыч,  стрелецкий полковник, помолодел даже. Хвалю
тебя,  сударь,  хвалю.  Государю  писал о тебе. Ты - пей, со мной можно. Для