что  столь  много  просьб  до  тебя  имею, прошу - пошли с оказией, какая на
верфь  будет,  различных  книг  добрых.  Но  чтобы без подлой такой лжи, как
книга  Иоганна  Корба, где все мы россияне в пресмешном виде представлены на
утешение  туркам  и  шведам, что-де и воевать нас не для чего - никуда мы не
годимся.
     Еще  пишу  тебе, что на верфи Соломбальской дела идут утешительно, хотя
людишки  там, как и раньше, хуже скотов содержатся. В кои разы мы с тобой об
сем  предмете  имели  беседы,  ох, Федор Матвеевич, как уберечь нам работных
людей  от  лютости,  от  воровства и бесчинства начальных господ? Баженин на
Вавчуге  от  великих  прибытков  своих  вовсе  ума лишился, здесь он великая
персона  и  с  ним  ни об чем спорить нельзя. Еще полотняный завод построил,
сам пушки льет для кораблей и озорничает над людьми крепко.
     Однако  расписался  я  слишком.  Поклонись  от  меня всей нашей честной
кумпании,  помяните  меня,  недостойного, когда будете с Бахусом играть да с
"Ивашкой Хмельницким" биться на смерть..."
     Сильвестр  Петрович  запечатал  письмо, поднял на Егоршу усталые глаза,
спросил, здесь ли Семисадов. Егорша ответил, что здесь, давно дожидается.
     - Зови!
     Боцман вошел, поздоровался, сел на лавку.
     - Что волком глядишь? - спросил Иевлев.
     - Не курицей родился! - загадочно ответил Семисадов.
     Сильвестр Петрович помолчал, подвинул табак боцману.
     - Определил  я тебя в дело! - сказал он погодя. - Довольно тебе баклуши
бить...
     - В какое в дело? - спросил Семисадов.
     - На постройке в крепости - десятским.
     - Это чтобы на людей вроде цепного пса?
     - Да ты погоди! - усмехнулся Иевлев. - Погоди ругаться. Выслушай...
     - А  чего  мне  слушать?  Нагнали народишка почитай со всего Беломорья,
бабы воют, мужики ругаются, стон стоит, а вы - десятским...
     - Да строить-то цитадель надо?
     - Ну, надо!
     - Как же ее строить?
     Семисадов молчал, пыхтел трубкой.
     - Не знаешь чего ответить? Голова! Не пойдешь десятским?
     - Не сдюжаю, Сильвестр Петрович! Народа больно жалко!..
     - Жалеть - дело простое...
     - Слушать меня не станут...
     - Десятским не пойдешь, в помощники к себе возьму...
     Боцман покосился на Иевлева, но промолчал.
     - Брандеры  будем  строить,  суда  зажигательные,  вот  по  этой части.
Пойдешь?
     Семисадов ответил не сразу:
     - Брандеры строить могу.
     - То-то.
     - Завтрева выходить к месту?
     - Завтрева и выходи.
     После  Семисадова  Иевлев  говорил  с  донскими корабельными мастерами,
спрашивал,  как  у  них повелось засыпать устья, какие на Дону для сего дела
хитрости  и придумки. Кочнев и Иван Кононович вмешались в беседу. С цитадели
приехал  быстрый  в  движениях,  жилистый,  с  насмешливыми  глазами инженер
бременец  Егор  Резен.  Иевлев  стал  ему переводить то, что говорили донцы:
Резен  настойчиво  учил русский язык, но не все еще понимал. Казаки говорили
степенно,  было видно, что дело они знают хорошо. Один черный, глазастый, со
смоляными тонкими усиками, пожаловался:
     - Вы  прикажите, господин капитан-командор, дать лесу нам, мы по-своему
корабль  построим.  Не  верят  нам на верфи. А приехали мы сюда не для того,
чтобы  на  печке  спать,  велено  нам  от  Апраксина  на  нашей  верфи судно
построить.  Вот  Иван Кононович, наиуважаемый мастер, говорит: надо испытать
донское судно. А иноземец смеется, пес, бесчестит нас...
     Разгорячась, выругался.
     В  горнице  заговорили  все  сразу:  Резен  заспрашивал, что за донской
корабль,  казаки  стали хвалиться своим судном перед беломорским кочем, Иван
Кононович  замахал  на  них  руками,  -  где вам до нас, мы льдами хаживаем,
разве вам угнаться...
     Попозже,  ближе  к рано наступающей северной ночи, Сильвестр Петрович с
Егоршей  двуконь  поехали смотреть караулы - как бережется стрелецкий голова
от  шведа.  Зима  перевалила  к  весне, мороз не так жегся, как в январе, но
все-таки  было  еще  холодно.  Желтые  звезды  тихо мерцали в далеком черном
небе,  во  дворах иноземцев лениво брехали меделянские псы, похрустывал снег
под  копытами  низеньких  северных  коней.  Караулы  бодрствовали  исправно,
окликали издали:
     - А ну, стой! Чьи вы люди?
     На  таможенном дворе, под мерцающим звездным небом, несмотря на позднее
время,  капрал  Крыков делал учения по-новому, как велел Сильвестр Петрович:
вместо  старых  команд  о  пятнадцати темпах - всего три. Во дворе, на сухом
веселом   морозном  воздухе,  четко,  ясно,  громко  гремел  голос  Афанасия
Петровича:
     - Орлы,  слушай  мою  команду! Ранее было: подыми мушкет ко рту, сдуй с
полки,  возьми  заряд,  опусти  мушкет  книзу,  сыпь порох на полку, закрой,
стряхни,  клади  пулю,  клади  пыж,  вынь  забойник,  добей  пульку и пыж до
пороху.  Теперь  будет  одно  слово: за-аряжай! - И погодя: - Прикладывайся!
Пли!
     Егорша сказал шепотом:
     - Чисто  делают,  Сильвестр  Петрович, даром что таможенное войско. И с
разумом...
     Таможенники  учились  стрелять  плутонгами:  один  ряд  бил огнем стоя,
другой   перед   ним  с  колена  заряжал.  Стреляли  нидерфалами  -  падали,
поднимались, опять падали.
     Крыков, заметив всадников, подошел, сконфузился:
     - Чего  днем  не  поспели, ночью доделываем, господин капитан-командор.
Не  управиться  за день с учениями. По-иному стрельба нынче, по-иному строй.
Ребята мои сами желают, - про шведа наслышаны...
     - Дай  бог  нам  поболее  таких  офицеров! - тихо ответил Иевлев. - Дай
бог, Афанасий Петрович...
     Крыков совсем смешался, стоял, глядя в сторону.
     Иевлев  и  Егорша  уехали,  процокали  копыта  за  частоколом.  Крыков,
возвращаясь  к  своему войску, думал: "Разобьем шведа, сгодится мое учение и
на иное. Может, и верно - сыщем сами свою правду..."
     Прошелся перед строем, коротко приказал: