его  присутствию,  и  то,  что  он  протягивал  ему,  Сильвестру  Петровичу,
"мамуру"  -  знаменитый палачев топор князя-кесаря, и то, что он, Иевлев, не
мог  взять  мамуру,  чтобы  рубить  головы,  и  пьяный  Меншиков с безумными
прозрачными  глазами  -  который  все  куда-то шел, шепча и плача, - все это
было  так невыносимо, что Сильвестр Петрович проснулся совершенно разбитым и
долго  лежал  неподвижно,  перебирая в памяти те дикие дни. И опять, в сотый
раз,  с  бешенством  вспоминал  безмятежное лицо Лефорта и бесконечные балы,
которые он задавал в проклятые дни казней...
     Было  слышно,  как  в  сенцах  перед  горницей  Егорша  тихо  с  кем-то
разговаривает. Потом вдруг он с досадою выругался, тихонько отворил дверь.
     - Чего там? - спросил Сильвестр Петрович, нарочно зевая.
     - Я  уж  думал,  занемог ты, господин Иевлев, - сказал Егорша, - таково
жалостно во сне слова говорил...
     - Натопили  печи,  что  не  вздохнуть! - сердито ответил Иевлев. - Чего
слыхать-то?
     - Многое  слыхать.  Нынешней  ночью  холопя  боярского на Двине смертно
порезали...
     - За что?
     - А, говорят, за дело.
     - За какое за дело?
     - По-разному  болтают,  Сильвестр Петрович! - уклончиво ответил Егорша.
-  Сами  знаете,  народ.  С них спрос невелик. А еще новости такие, что весь
город  Архангельский  уже  доподлинно знает, как надобно шведа пастись и что
крепость строить будем.
     Иевлев сел в постели:
     - Правду говоришь?
     - Сроду не врал, Сильвестр Петрович. Да и то сказать...
     Он не договорил, махнул рукой.
     - Ты - договаривай. Что - да и то?
     - Боярин-то  нынешний,  Алексей  Петрович,  от  Азова  сюда  пришел. Не
по-хорошему там сделалось. Его будто на копья вздеть народишко хотел...
     - Не твоего ума дело! - сказал Иевлев.
     Егорша усмехнулся с таким видом, что он и сам знает, чье это дело.
     Иевлев  молча  оделся,  умылся  из серебряного кувшина, стал завтракать
здесь же, сидя на постели. Егорша за едой рассказывал:
     - Покуда  вы  почивали,  я  весь  город  обегал.  Брательника повидал -
Аггея.  Теперь  он  при  корабле.  Семисадов, что на Москве галеры строил, а
потом  к  нам  на  Воронеж  приехал  и  при  Азове был, - помнишь, Сильвестр
Петрович,  ногу ему там оторвало ядром, - тоже живой, на деревяшке ковыляет.
Строители  корабельные  -  старичок  и  другой,  Кочнев Тимофей, - здесь, на
верфи на корабельной...
     - Рябова-то отыскал? - спросил Сильвестр Петрович.
     Егорша помедлил с ответом, Иевлев внимательно на него посмотрел.
     - Не видел, что ли?
     - Потонул  кормщик,  -  тихо сказал Егорша. - Нету более на свете Ивана
Савватеевича. Взяло его море.
     - Ты  что?  Белены  объелся?  - вскинулся Иевлев. - Как так море взяло?
Когда?
     - Еще  как  мы  с  вами  тогда  уезжали в Копенгаген - провожал он нас,
веселый  был, только что сынок у него народился, Ваняткой его крестили, вы и
крестным были, - помните?
     - Да  ты  дело  говори!  - сердито сказал Иевлев. - Помнишь да помнишь!
Небось, не старая я баба, помню... Дальше что было?
     - А  дальше то было, что ушел он океанским карбасом на дальние промыслы
и не вернулся. Овдовела Таисья Антиповна...
     Сильвестр Петрович отер руки платком, перекрестился.
     - Вечная  ему  память,  морского  дела  старателю.  Большого сердца был
человек.  Жалею. Истинным моряком сделался бы. Иноземцев чинами флотскими да
деньгами жалуем, а свои добрые - за хлеб, за пропитание гибнут...
     Долго  молчали.  Сильвестр  Петрович  ходил  по  горнице, думал. Сказал
другим, мягким голосом:
     - Всех  моряков-рыбарей,  кто  на корабли не взят, нынче же соберешь ко
мне.  С  Семисадовым  посоветуешься,  с  братом со своим Аггеем, с мастерами
корабельными, с Кочневым, да еще со стариком, с Иваном Кононовичем...
     - Да  куда  собрать-то?  -  спросил  Егорша.  -  Здесь  у  боярина ушат
рассохшийся: все, что ни скажешь, услышат, да куда не надо и разнесут...
     Иевлев кивнул, - Егорша говорил дельно.
     - А  я  так про себя подумал, - продолжал Егорша, - не встать ли нам на
жительство  у Таисьи Антиповны. Старик-то Тимофеев помер, изба у них чистая,
просторная,  а  жильцов всего трое - вдовица сама, сынок Ванятка да бабинька
рыбацкая  Евдоха.  Что  пожалуете  за  проживание - все вдовице на пользу, -
бедно  живут,  страсть.  Старик  ничего  ей  не  оставил,  все  на монастырь
записал, на поминание. Одна только крыша над головой и есть...
     - Да примет ли? Мы с тобой люди беспокойные.
     - Как  не  принять,  Сильвестр  Петрович.  Вы отец крестный - нельзя не
принять.  А  уж  вам  житье  будет  -  не  нарадуетесь.  Ни об чем думать не
понадобится. Таких хозяек поискать.
     Иевлев  усмехнулся,  дернул  Егоршу  за льняные мягкие волосы, потрепал
весело:
     - И  все  ты  меня  учишь,  и  все ты меня учишь, учитель экой нашелся.
Ладно, собирай рухлядишку нашу да вели возок закладывать.
     Узнав,   что  царев  посланник  съезжает,  боярин  Алексей  Петрович  и
разгневался  и  растерялся,  закричал  на  чад и домочадцев, на приживалок и
челядь:
     - Бесчестит  меня,  боярина,  воеводу,  хлебом-солью  моею брезгует, ну
ладно, упомнит, молодец!
     Но  тотчас  же велел княгине Авдотье да засидевшимся в девках княжнам -
кланяться,  просить не делать горькой обиды, не огорчать боярина-воеводу. От
имени   всего   семейства   говорил   учтивости   домашний   лекарь  воеводы
Прозоровского   -   иноземец   с   неподвижным   взглядом   и  темным  лицом
Дес-Фонтейнес. Приживалы низко кланялись, восклицали жалостно:
     - Не делай остуду, господин Сильвестр Петрович, пощади!
     Старые  девки,  тряся  пудреными  париками,  полученными  безденежно  с
иноземных  корабельщиков, делали Иевлеву галант, приседали, разводили голыми
жилистыми руками, пришепетывали:
     - Ах,  ах,  шевалье,  не  покиньте  наше  сиротство,  не оставьте нас в
бесчестии, мы, девы, вас об том же ву при...
     - Али  наш шато для вас неугоден? Али не дадите вы нам сего плезиру? О,
шевалье, не пережить нам сие горе...
     Сильвестр  Петрович,  тая  улыбку на ломание сих дев, на бестолковый их