И  велел  налить  всем  трем  ворам  по  цельной  миске,  чтобы наелись
всласть. Воры хлебали, он стоял над ними, спрашивал:
     - Хороша похлебка?
     Со  Швибера лил пот, он глотал, давясь, захлебываясь; но Иевлев был так
страшен,  рука  его  с  такой  силой  сжимала  татарскую  плеть,  глаза  так
щурились,  что  надзиратель все хлебал и хлебал и никак не мог остановиться.
Сзади,  мягко ступая в валенках, подошел Иван Кононович, сказал, поглядев на
Швибера:
     - Помрет он, Сильвестр Петрович...
     Иевлев  велел  вести  воров за караул, сам вышел на ветер - отдышаться.
Весь  день  он  пробыл в Соломбале, пытался навести добрый порядок на верфи,
ходил  по  избам,  сам  смотрел, как закладывают в котлы продовольствие, сам
снимал  пробу  и с тоской думал, что на Вавчуге, небось, ничем не лучше, чем
здесь.  Татьба  не  ночная  -  дневная,  и  сам Баженин в ней - не последний
человек. Как же быть? Что делать?
     До  поздней  ночи  он  просидел  на  лавке  в  душной  избе корабельных
трудников  - плотников, кузнецов, конопатчиков. Народ говорил, он слушал, не
смея  взглянуть  людям  в  глаза,  не смея перебить. Когда все выговорились,
Иевлев с трудом поднял взгляд, заговорил медленно, тяжело:
     - Корабли строить есть дело государево. Пора быть флоту...
     Семисадов сказал со вздохом:
     - Ведаем,   Сильвестр   Петрович.   Полегше   бы  только:  мрет  больно
народишко. Маненько бы полегше...
     Иевлев  ответил,  что  обидчики  пойманы,  будут  наказаны, корм пойдет
получше. Рябов усмехнулся на его слова, сказал насмешливо:
     - Ой,  Сильвестр  Петрович,  так  ли?  Одного  татя  поймал,  другие не
дадутся.  Хитрее  будут.  Да  и  то: вот на Вавчуге ты сам видел, а лучше ли
там?  Говорят,  не  лучше  -  хуже,  от  тебя и концы в воду спрятаны. Здесь
Швибер - немчин, на Вавчуге Баженин - свой. А толку что?
     Молчан издали с ненавистью крикнул:
     - От   них   дождешь!   Наголодаешься,   кнутами  засекут,  ручки-ножки
повыдергивают, на страшный суд и предстать в таком виде будет соромно...
     Сильвестр  Петрович  прищурился  на  чернобородого,  косматого Молчана,
спросил отрывисто:
     - Кто таков?
     - Человек божий, обшит кожей! - нагло ответил Молчан.
     Так  ничем  и  не  кончилась беседа. Люди были измучены и ожесточены до
крайности,  все  хотели с верфи уходить, об иноземных мастерах Николсе и Яне
отзывались  с  ненавистью,  Швибера сулили убить до смерти, ежели еще придет
на верфь.
     Ночью  Сильвестр  Петрович  вернулся  в пустой холодный воеводский дом,
высек  огня,  зажег  свечи,  велел  прислать дьяка с почтой и затопить печь.
Когда дьяк вошел, Иевлев уже спал, сидя, неудобно откинувшись в кресле...


2. БОЛЬШОЕ РУКОБИТИЕ

     В   субботу  на  верфь  пожаловал  отец  келарь,  привез  рыбарям,  что
трудились    когда-то    на    Николо-Корельский   монастырь,   милостыньку:
сани-розвальни  ржаных  поливушек,  соленой  рыбки,  два бочонка ставленного
квасу. Трудари на милостыньку посмеивались:
     - Ироды окаянные. Поливушки спекли из тухлой муки. Плесенью шибает...
     - А рыбка-то! Ну и засол...
     - Монастырская милостыня - дело известное...
     Начальству    было   особое   приношение:   Николсу   да   смотрителям,
артельщикам,   старшим  -  вяленое  лосевое  мясо,  отборные  курочки,  меда
наилучшие, рыбины легкого копчения на можжевеловом дыму.
     Приехал  Агафоник  за делом: сговорить рыбарей снова пойти на монастырь
работать.  С  келарем начальство спорить не стало: люди на верфи поослабели,
пора  было  заменять другими. Сменщиков уже гнали стрельцы по торным дорогам
из  Онеги,  Пинеги, с Повенца и Каргополя. Дело корабельное намного сделано.
Доделают другие...
     Агафоник,  подбирая полу однорядки рукой, перешел корабельный двор, сел
в избе трударей, оперся бородой на посох, спросил:
     - Усмирели, спорщики, я чай?
     Рябов,  запихивая  в  рот  монастырскую  поливушку,  смотрел  на келаря
неотрывно,  пока  тот  не  отвел  взгляд.  Так  же  смотрел и Семисадов, жег
завалившимися   глазами.   А   незнакомый,   чернобородый,   надо   быть  из
острожников, улыбался в усы.
     Агафоник, ежась, заговорил:
     - Господа  корабельщики  могут  вас,  дети, отпустить к монастырю, коли
обитель  заплатит  за  вас недоимки, да выкупных надбавит, да подушных. Ныне
отец  настоятель  за  прошествием  времени  вас  простил, ибо не ведали, что
творили.  Коль  животами  своими  дорожите,  спасайтесь  -  вон ведь сколько
померло...
     И Агафоник с сокрушением покачал головой.
     Рябов вышел вперед, спросил:
     - Запивная деньга с собой?
     Агафоник  от  злобы  подскочил, ударил перед собой посохом: острожники,
мертвецы  живые,  а, вишь, о задатке толкуют, будто на воле, будто сами себе
хозяева.
     - Чего?!.
     - Спрашиваю - с собою ли запивная деньга? - спокойно повторил Рябов.
     - Да  ты в уме? Мало всего, что было? Я спасать их пришел, а он мне что
говорит?!.
     Рябов  поправил в поставце лучину, сложил на груди могучие руки. Рыбари
сидели  и  стояли  вокруг - тихие, испуганные, поглядывали с ожиданием то на
келаря, то на Рябова, то на Семисадова и Пашку Молчана.
     - Не   ты,  отец,  первый  нас  желаешь,  -  медленно,  с  достоинством
заговорил  кормщик,  -  не  ты,  даст бог, и последний. Море наше большое, а
рыбаков  на морюшке не так-то много. Монастырь казну на рыбе складывает - то
всем  ведомо.  Кого  попало  наберете  -  сами  каяться  будете. Снасть ваша
дорогая, богатая, не враз новую построите. Верно ли говорю, други?
     Рыбаки робко подтвердили:
     - То так!
     Рябов говорил дальше:
     - Обиды  вы  нам,  служникам  монастырским, злые чинили. Молитесь, а не
по-божьему   делаете!  За  что  жестоким  заточением  наказаны  были  многие
морского  дела  старатели?  За  что  заперли  в подземелье, словно бы татей,
добрых  наших  трударей?  За  что  меня  невольником  на  чужеземный корабль