рукавички  и  чулки,  как на Пинеге - пояски, как в Красноборске - кушаки из
шерсти.
     Иноземные  купцы  хвалили  рукоделие, качали головами, но платили мало.
Однако  Таисья  с рыбацкой бабинькой Евдохой жили неголодно, да и сироты при
них кормились...
     Иногда  навещал обеих женщин Крыков и тотчас же отыскивал себе дело: то
подмазать  глиной  печку,  то подправить матицу, то вон крыльцо разъехалось!
Колол  толстые  смолистые  пни  -  зима  шла  холодная,  сухие  дрова всегда
сгодятся.  Отработав,  возвращался в избу, его угощали квасом, щами, ушицей.
Он вежливо отказывался...
     При  нем зашел как-то человек из Лодьмы - принес корабельным мастерам в
острог  еды.  Узнав, что Иван Кононович и Кочнев живут на воле, удивился, не
поверил.  Ввечеру  они встретились, долго говорили, как строится фрегат, как
делают   второй   и   третий   эллинги.  У  Ивана  Кононовича  от  разговора
раскраснелось  лицо,  было  видно, что он доволен. Тимофей помалкивал, но на
слова старого мастера кивал головою.
     - А иноземцы как же? - спросил Крыков.
     - Сильвестр Петрович их в струне держит.
     - И слушаются?
     - При  нем  слушаются,  без  него  да  без Федора Матвеевича - куда как
дерзкие...
     - А дело знают?
     - Дело знают, повидали кораблей на своем веку...
     Таисья тихо спросила:
     - Живется-то там тяжко, Иван Кононович?
     Мастер ответил не сразу:
     - А  где  легко,  Таисья  Антиповна?  Везде  тяжко,  да  тут  хоть дело
делаем...
     Когда  мастера  поднялись  уходить,  Таисья, как всегда, собрала узелок
для  Рябова.  Афанасий  Петрович  смотрел  на  нее, думал с грустью: дал бог
кормщику на всю жизнь подружку. С такой ничто не страшно.
     Сам   Крыков  жил  одиноко,  Молчана  забрали  на  верфь  в  Соломбалу,
захаживал  один  только  Кузнец,  но  с ним было скучно - говорил только про
страшный  суд  да  про  пришествие  антихриста. О Ватажникове и Гридневе был
слух,  что  они на верфи в Вавчуге, хорошо еще, что не скрутили им руки и не
отправили  на  Москву,  да  в  Кромы, да в Рязань, - там бы бояре их казнили
смертью...
     Крыков  жил  -  день да ночь, сутки прочь. По ночам в жарко натопленной
таможенной  избе  не  спалось  -  подолгу  думал.  Мысли  бежали  чередой  -
невеселые,  трудные,  беспокойные.  И  если  раньше,  в  былые годы, ждал от
будущего  Афанасий Петрович только хорошего, то нынче о хорошем и не мечтал.
Ждал только худого...
     Так прожил ползимы.
     Однажды  в воскресный день поднялся до света, умылся в сенях таможенной
избы   ледяной   водой,   расчесал  жесткие  волосы  костяной  своей  резьбы
гребенкой,  вышел во двор, где едва начинали розоветь снега. Чистым морозным
воздухом  ударило  в грудь, вспомнилось разом все то доброе, что случалось в
последнее  время:  и  слова  архиепископа  тогда,  в  Холмогорах,  и участие
Сильвестра   Петровича,   и  обещание  его  не  забыть  беды  разжалованного
поручика,  и  капрал  Костюков,  который  сам побежал с Рябовым к Иевлеву...
Слезы  вдруг  высеклись  из  глаз от радости, что жив, что дышит, что видит,
как гаснут в небе ночные звезды, как занимается утро.
     - Ничто,  -  тихо  молвил  бывший  поручик,  -  ничто, еще поживем, еще
достанется нам и хорошего. Все еще будет, все...
     Пошел   по   снегу,  откинув  голову  назад,  глядя  в  небо:  оно  уже
высветилось,  звезды  мигали  робко,  словно  бы  таяли.  Призывно,  громко,
настойчиво  заржала  на конюшне кобылка Ласка. Крыков вошел в теплый денник,
на  ладони протянул Ласке кусок круто посоленного хлеба. Ласка взяла мягкими
губами,  уши  ее  запрядали. Афанасий Петрович похлопал ее по шее, поборолся
немножко с таможенным конюхом, повалил его на солому, спросил:
     - Смерти?
     - Живота!   -  попросил  жалобным  голосом  седобородый,  крепкий,  как
медведь, дед Кузьма.
     - А может, смерти?
     - Живота, живота, Афанасий Петрович!
     - То-то!
     Потом дед Кузьма охал, прикидываясь увечным, крутил головой:
     - Ну  и  силища  у  тебя,  Афонь,  ах-ах!  С  такой  силищей на медведя
ходить...
     - Вот ты у меня и есть медведь, дед Кузьма...
     Вернувшись  в  еще  спящую  ради  воскресенья таможенную избу, разбудил
Евдокима Прокопьева, сел рядом с ним на лавку, спросил:
     - Как нынче жить будем, Евдоким Аксенович?
     Прокопьев   посмотрел   на  Крыкова  сонным  взглядом,  сладко  зевнул,
потянулся и сказал:
     - Авось, до своего дня и доживем. Ты, я зрю, ноне повеселее сделался?
     - Повеселее будто бы! - ответил Крыков.


7. ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

     К  Василию-солнцевороту  многие  люди  на  верфи  в Соломбале занемогли
цынгою.  Лекарь-иноземец,  в  коротком  черном  кожаном  кафтане, подходил к
недужному,  смотрел  десны,  больно  выворачивал веки, сгибал руку или ногу,
потом  длинным  пальцем  писал  в  воздухе крест. Надзиратель немчин Швибер,
пристроенный  на верфь полковником Снивиным, спрашивал, чем помочь, - лекарь
пожимал плечами.
     Цынга валила с ног человека за человеком.
     Да и как было ей не разгуляться на верфи?
     Утром  на  всех  варилась похлебка - бурдук из ячменной муки, в обед на
верфи  били  в  било, несли деревянные кадушки с заварухой - вареной репой с
квасом,  с солодом. Более ничем не кормили. Хлеб был мокрый, сырой, с корьем
и  щепками.  На рождество дали саламату - толокно с вонючим нерпичьим жиром.
От  саламаты  многих работных людей раздуло, дед Федор в тот же вечер помер.
Помер тихий медник с Пробойной улицы, похоронили тяглеца Еремея.
     В  ночной темноте, под свист метели, когда от злого мороза трещали углы
в избе трудников, старики, согнанные из дальних деревень, негромко пели:

                Внуши де мати плач горький
                И жалостный глас тонкий,